Аввакум: сочинение

Аввакум: сочинение

Из книги “Воспоминания”

Из архива Д.С. Лихачева

Том второй

О русской культуре

Петербург в истории русской культуры

Экология культуры

Об интеллигенции

Из записных книжек разных лет

Том третий

О литературе древней Руси

Из книги “Великое наследие”

О литературе нового времени

Из книги “Литература – Реальность – Литература”

Русская культура

Д. С. Лихачев

Из книги “Великое наследие”

СОЧИНЕНИЯ ПРОТОПОПА АВВАКУМА

Можно с уверенностью сказать, что самым замечательным и самым известным русским писателем XVII века был Аввакум – главный идеолог русского старообрядчества. Старообрядчество возникло как противодействие стремлению Русского государства объединить церковь великорусскую и воссоединяемых украинских и белорусских областей в единой обрядовой системе – по преимуществу греческой. К движению старообрядчества примкнули многие крестьянские слои и “плебейские” элементы городского посада, оппозиционные государству. То и другое отчетливо сказалось в произведениях Аввакума.

Своеобразная стилистическая манера Аввакума, крайний субъективизм его сочинений неразрывно связаны с теми мучительными обстоятельствами его личной жизни, в которых осуществлялось его писательское “страдничество”. Большинство произведений Аввакума было написано им в Пустозерске, в том самом “земляном гробу”, в котором он просидел последние пятнадцать лет своей жизни (с 1667 по 1682). Здесь, кроме его знаменитого “Жития”, им было написано свыше шестидесяти различных сочинений: “слов”, толкований, поучений, челобитных, писем, посланий, бесед. Все это обилие выраженных в разнообразных жанрах разных тем со всеми отразившимися в них жгучими запросами, волнениями, тревогами, объединено чувством надвигающегося конца. Все эти сочинения писались Аввакумом тогда, когда над ним уже была занесена рука смерти, когда над ним и в его собственных глазах, и в глазах его приверженцев уже мерцал венец мученичества.

Литературные взгляды Аввакума в значительной мере определены этим его положением. Перед лицом мученичества и смерти он чужд лжи, притворства, лукавства. “Прости, Михайлович-свет, – писал он царю, – либо потом умру, да же бы тебе ведомо было, да никак не лгу, ниж притворялся, говорю: в темнице мне, яко во гробу сидящу, что надобна? Разве смерть! Ей, тако”. “Ей, не лгу”, “невозможно богу солгати” – такими страстными заверениями в правдивости своих слов полны его писания.

“Милинькие мои! Аз сижу под спудом-тем засыпан. Несть на мне ни нитки, токмо крест с гойтаном, да в руках чотки, тем от бесов боронюся”. Он – “живой мертвец”, он – “жив погребен”, ему не пристало дорожить внешнею формою своих произведений: “Ох, светы мои, все мимо идет, токмо душа вещь непременна”; “дыши тако горящею душею: не оставит тя Бог”. Вот почему писать надо без мудрований и украс: “сказывай небось, лише совесть крепку держи”. Вот почему Аввакум дерзает на все, нарушает все литературные традиции, презирает всякую украшенность речи и стремится к правде до конца: лишь “речь бы была чиста, и права, и непорочна”.

Искренность чувств – вот самое важное для Аввакума: “не латинским языком, ни греческим, ни еврейским, ниже иным коим ищет от нас говоры Господь, но любви с прочими добродетельми хощет; того ради я и не брегу о красноречии и не уничижаю своего языка русскаго”. В этой страстной проповеди искренности Аввакум имел литературный образец – исполненные простоты проповеди того самого аввы Дорофея, писателя VI века, которого неоднократно издавали именно в XVII веке и у нас (трижды в Москве в 1652), и за границей (четырежды на латинском и пять раз на французском языках) и которого поучение “о любви” приводит Аввакум в предисловии к третьей редакции своего “Жития”. “Елико бо соединевается кто искреннему, толико соединяется богови”, “поелику убо есмы вне и не любя Бога, потолику имамы отстояние каждо ко искреннему. Аще ли же возлюбим бога, елико приближаемся к Богу любовию, яже к нему, толико соединеваемся любовью к ближнему, и елико соединеваемся искреннему, толико соединеваемся Богу”, – цитирует Аввакум. Пример Дорофея побудил Аввакума и приняться за описание собственного жития: “Авва Дорофей описал же свое житие ученикам своим. и я такожде сказываю вам деемая мною. “

“Красноглаголание” губит “разум”, то есть смысл речи. Чем проще скажешь, тем лучше: только то и дорого, что безыскусственно и идет непосредственно от сердца: “воды из сердца добывай, елико мочно, и поливай на нозе Исусове”.

Ценность чувства, непосредственности, внутренней, духовной жизни была провозглашена Аввакумом с исключительной страстностью; “я ведь не богослов, – что на ум попало, я тебе то и говорю”, “писано моею грешною рукою сколько Бог дал, лучше того не умею” – такими постоянными заверениями в своей безусловной искренности полны произведения Аввакума. Даже тогда, когда внутреннее чувство Аввакума шло в разрез с церковной традицией, когда против него говорил властный пример церковных авторитетов, все равно Аввакум следовал первым побуждениям своего горячего сердца. Сочувствие или гнев, брань или ласка – все спешит излиться из-под его пера. Пересказав притчу о богатом и Лазаре, Аввакум не хочет назвать богатого “чадом”, как назвал его Авраам: “Я не Авраам, не стану чадом звать: собака ты. Плюнул бы ему в рожу ту и в брюхо то толстое пнул бы ногою”.

Неоднократно повторяет Аввакум, что ему опостылело “сидеть на Моисеевом седалище”, то есть быть церковным законодателем – разъяснять своим единомышленникам канонические вопросы, в изобилии вызванные церковными раздорами: “по нужде ворьчу, понеже докучают. А как бы не спрашивал, я бы и молчал больше”. И разъяснения, даваемые Аввакумом, отличаются непривычной для XVIII века свободой: все хорошо перед Богом, если сделано с верою и искренним чувством; он разрешает крестить детей мирянину, причащать самого себя и т. д. Вступая в спор с “никонианами” из-за обрядовых мелочей, Аввакум делает это как бы через силу и торопится отвести эту тему: “Да полно о том беседовать: возьми их чорт! Христу и нам оне не надобны”. Он ненавидит не новые обряды, а Никона, не “никонианскую” церковь, а ее служителей. Он гораздо чаще взывает к чувствам своих читателей, чем к их разуму, проповедует, а не доказывает. “Ударить душу перед Богом” – вот единственное, к чему он стремится. Ни композиционной стройности, ни тени “извития словес”, ни привычного в древнерусской учительной литературе “красноглаголания” – ничего, что стесняло бы его непомерно горячее чувство. Он пишет, как говорит, а говорит он всегда без затей, запальчиво: и браня, и лаская.

Тихая, спокойная речь не в природе Аввакума. Сама молитва его часто переходит в крик. Он “кричит воплем” к богу, “кричит” к Богородице. “И до Москвы едучи, по всем городом и по селам, во церквах и на торъгах кричал, проповедан слово Божие”. Все его писания – душевный крик “Знаю все ваше злохитрство, собаки. митрополиты, архиепископы, никонияна, воры, прелагатаи, другйя немцы руския” – такой тирадой-криком разражается он в своем “рассуждении” “О внешней мудрости”.

Брань, восклицания, мольбы пересыпают его речь. Ни один из писателей русского средневековья не писал столько о своих переживаниях, как Аввакум. Он “тужит”, “печалится”, “плачет”, “боится”, “жалеет”, “дивится” и т. д. В его речи постоянны замечания о переживаемых им настроениях: “мне горько”, “грустно гораздо”, “мне жаль”. И сам он, и те, о ком он пишет, то и дело вздыхают и плачут: “плачють миленькие глядя на нас, а мы на них”, “умному человеку поглядеть, да лише заплакать на них глядя”, “плачючи кинулся мне в карбас”, “и все плачют и кланяются”. Подробно отмечает Аввакум все внешние проявления чувств: “ноги задрожали”, “сердце озябло”. Так же подробно описывает он поклоны, жесты, молитвословия: “бьет себя и охает, а сам говорит. “, “и он, поклонясь низенько мне, а сам говорит: спаси Бог”.

Речь Аввакума глубоко эмоциональна. Он часто употребляет и бранные выражения, и ласкательные, и уменьшительные формы: “дворишко”, “кафтанишко”, “детки”, “батюшко”, “миленький”, “мучка”, “хлебец”, “коровки да овечки”, “сосудец водицы” и даже “правильца”, то есть церковные правила. Он любит называть своих собеседников ласкательными именами и остро чувствует, когда так называют и его самого. Когда “гонители” назвали его “батюшко”, Аввакум отметил это с иронией: “Чюдно! давеча был блядин сын, а топерва батюшко!”

Протопоп Аввакум — личность и сочинения

XVII век, когда жил протопоп Аввакум, не столь далеко отстоит от нас, чтобы можно было ссылаться на недостаток информации, хотя ссылаться все равно приходится. Нет достоверных изображений этого человека. Поэтому воссоздание его психологического портрета возможно лишь на основании его собственных сочинений, прежде всего «Жития», а правильней сказать – первой русской автобиографии. Хотя и без этого произведения Аввакумом написано немало посланий, челобитных и бесед.

Трудно отделаться от мысли, что Аввакум словно родился оппозиционером, раскольником, как писатель Герцен – эмигрантом. Другой бы на месте Аввакума ограничился узким кругом единомышленников, проповедовал бы у себя в приходе, жил бы интересами семьи, которая то и дело умножалась и шумела вокруг него. Но «закваска» у этого человека как была принципиально иной – бунтарской.

Но еще больше поражает специфический литературный стиль Аввакума, который сам он скромно назвал «вяканьем». О страшных вещах автор рассказывает с юмором, которому, казалось, и взяться-то неоткуда. Например себя, лежащего на соломе с гниющей от побоев спиной, Аввакум сравнивает с собачкой, которая ждет – накормят или нет.

В каком каноническом житии еще можно прочесть вдохновенный гимн курочке, которая каждый Божий день несла по два яичка и тем самым спасала всю многочисленную семью протопопа от голодной смерти?

Стиль изложения – свободный. Такой стиль гораздо позже назовут «потоком сознания». Аввакум то и дело возвращается к уже сказанному или припоминает еще один эпизод из прошлого по принципу «кстати».

просмотреть сложно. Даже студентам-филологам. Музыку древнерусской речи слышит и чувствует не каждый. Но кто услышит – «заболевает» ею навсегда.

Но, пожалуй, самый потрясающий эпизод аввакумовского «Жития» связан с тем, как однажды кончилось терпение у его верной супруги и единомышленницы – Анастасии Марковны, которую он называет просто по отчеству – Марковна. Она рожала и хоронила детей, всюду была рядом с мужем, пока сохранялась такая возможность. И вот однажды она приступила к мужу с вопросом о том, сколько еще терпеть муки. Другой бы утешил, приласкал. Но не Аввакум. Ему-то было лучше ведомо, что идти придется до конца, иначе грош цена его вере. И он ответил: «Марковна, до самыя смерти». Чем, собственно, вернул жену в чувство. Та, покорно вздохнув, выразила готовность брести дальше, пусть даже навстречу неминуемой погибели. Вот оно – неистребимое долготерпение русской женщины, замужней бабы! Дикость или святость – не разберешь.

Читаешь о тех побоях и лишениях, которые довелось вынести Аввакуму, и невольно думаешь: другого бы убили давно! Что давало силы? А ответ единственный – только Вера. Протопоп молился и во время побоев, и после них, и во время долгого пути в Сибирь. И без чудес, разумеется, не обошлось. То пищаль не выстрелит, то гнев Пашкова вдруг пройдет…

Строго говоря, конфликты внутри того или иного социального института, будь то религия или семья, — не такая уж и редкость. Ведь уже в XI веке единая до того христианская церковь раскололась на католичество и православие, а еще несколько веков спустя появляется протестантство. Но конфликты конфликтам рознь. Некоторые из них остаются глубоко внутренним делом и, следуя пословице, «сор из избы не выносится». Другие же оставляют глубокий отпечаток на национальном менталитете и образе жизни. Церковный раскол в России XVII века стал именно таким явлением. И Аввакум – знамя этого движения, его зримый символ. Мученическая смерть лишь добавила ему популярности. Мертвый Аввакум стал страшнее живого.

Среди последствий раскола — и массовые жесточайшие репрессии, и истребление цвета нации, и насаждение нетерпимости в массовом сознании верующих. Хорошенький «букет», ничего не скажешь…

Разумеется, христианство в православном (как, собственно, и в католическом) варианте за века существования этой религии, успевшей к тому времени стать мировой, далеко ушло от первоначального учения Христа. В богослужебных книгах накопилось немало ошибок. Сама церковная служба исполнялась не должным образом. Поэтому избранному патриархом Никону было, над чем задуматься и что попытаться изменить. Он решил, как говорится, привести церковную службу к общему знаменателю, а богослужебные книги велел переписать в соответствии с греческими образцами. Вот только два обстоятельства сыграли роковую роль – характер самого патриарха и силовые способы решения накопившихся проблем.

Сами по себе реформы, например, на фоне новаций М.Лютера, можно было бы спросмотреть «косметическими» — ну, что такого, коли креститься велено тремя, а не двумя перстами, а вместо неполногласной устаревшей формы «Исус» писать, как и положено, «Иисус»? Но в том-то и дело, что внешние факторы были только надводной частью «айсберга». Реформы Никона выявили широкое народное недовольство политикой царя Алексея Михайловича, которого хоть и называли «Тишайшим», но не всегда он оправдывал это лестное прозвище. Тем более что царь сам постоянно колебался – после низложения Никона вернул из ссылки Аввакума, что, однако, не помешало вскоре вновь отправить его на север Руси, в Пустозерск, где Аввакум с несколькими единомышленниками принял мученическую смерть уже при новом царе – Федре Алексеевиче – был сожжен в деревянном срубе.

Анализируя документы тех времен, понимаешь: «болезнь» раскола зашла так далеко потому, что никто не хотел идти на уступки. Наоборот, все решили идти на принцип. Вера приобрела черты фанатизма. Старообрядцы считали Никона антихристом, задумавшим перестроить русскую церковь по греческим образцам, он, в свою очередь, предавал их анафеме и жестоким преследованиям. Царь же выступал своеобразным «буфером» между Никоном и раскольниками, качаясь то в одну, то в другую сторону. Да и у Аввакума нет-нет да и срывается с языка слово «блядь» — одно из самых страшных ругательств в его устах.

Среди старообрядцев тоже не было единства. Само это движение оказалось весьма пестрым по своему социальному составу. В нем принимали участие как крестьяне, так и горожане, как мещане, так и стрельцы, и даже выходцы из знатных семей (вспомним хотя бы знаменитую боярыню Морозову). И «возвращение к старине» каждый понимал по-своему. Объединяла всех лишь ненависть к Никону.

Таким образом, чисто религиозное поначалу движение стало в итоге политизированным. Старообрядцев жестоко преследовали даже при Сталине, настолько глубоко зашла «язва» раскола. Они уходили в самые отдаленные уголки Сибири и Урала, оставаясь хранителями старинных манускриптов и традиций. За это историки должны быть благодарны им. Памятна история семейства Лыковых, рассказанная в свое время журналистом «Комсомольской правды» В.Песковым. Агафья Лыкова жива и по сей день. Она – один из символов русского старообрядчества. Не сломленного никакими репрессиями.

И в «Житии» Аввакума даже между строк трудно обнаружить судорожную злобу автора на своих гонителей – от Никона и царя до местных воевод. Одного из воевод Аввакум называет всего лишь «озорником» — дескать, не ведает, что творит, самодурствует, пока самого не призовут к ответу. Царя Алексея Михайловича Аввакум называет «миленьким». Для своих же сподвижников и соузников он не жалеет добрых слов, поминает тех, кого уже нет, и благословляет тех, кто продолжает нести свой тяжкий крест мук и испытаний за истинную веру.

Каков же облик протопопа Аввакума, встающий со страниц его писаний? Человек страстный, горячий, истово верующий, причем до фанатизма. Всегда идущий до конца и не уступающим никаким увещеваниям и просьбам, даже если они исходят от самого царя. Уверенный в собственной правоте, потому что это не его собственная правота – его наставляет и укрепляет сам Господь. А сам по себе он ничто – «прямое говно». Из «Жития» этого слова тоже не выкинешь.

Cочинение ««Житие» протопопа Аввакума»

«Житие» протопопа Аввакума — шедевр древнерусской литературы, явление исключительное даже на фоне разнообразной и богатой художественными открытиями литературы XVII в.

Аввакум родился в 1621 г. в семье священника и в возрасте 23 лет сам стал сельским священником. Жизнь его складывалась трудно: прихожане не прощали своему пастырю суровых обличений, «начальники» грозили расправой, когда Аввакум заступался за обиженных или проявлял так свойственную ему религиозную нетерпимость. Дважды ему пришлось бежать в Москву, спасаясь от разгневанной паствы. Живя в Москве, Аввакум сближается с кружком «ревнителей благочестия», участники которого были обеспокоены падением авторитета церкви среди населения, а в догматических вопросах настойчиво требовали сохранения древних «отеческих» традиций.

В 1650-х гг. патриарх Никон начинает проводить свою реформу церковных обрядов и требовать исправления богослужебных книг по греческим оригиналам. Реформы Никона вызвали резкое противодействие среди защитников старых обрядов, влиятельнейшим вождем которых становится протопоп Аввакум. В 1653 г. по требованию Никона Аввакума ссылают в Сибирь, где он пробыл до 1662 г., когда царь Алексей Михайлович приказывает вернуть опального протопопа. Аввакум с почетом был принят в Москве и обласкан, но, увидев, что и без Никона[9] «зима еретическая на дворе», снова «заворчал», требуя восстановить «старое благочестие». В ответ на это последовали новые гонения — ссылка в Мезень, расстрижение, заточение в монастырских темницах. В 1667 г. Аввакума и его сподвижников — Епифания, Федора и Лазаря — ссылают на север, в Пустозерск, где они томятся в земляной тюрьме. В 1682 г. они были сожжены в срубе.

В Пустозерске, в заключении, Аввакум между 1669 и 1675гг. пишет свое «Житие». Написать «Житие» Аввакума «понудил» его духовный отец и соузник по пустозерской ссылке — инок Епифаний. В композиции аввакумовского «Жития» есть черты традиционного жития: вступление, обосновывающее повод создания жития, рассказ о юных годах Аввакума и о чудесах, которые должны свидетельствовать о божественном признании подвижника.

Но Аввакум пишет собственное «Житие», и это не только влияет на его сюжет, но и вынуждает Аввакума оправдывать возможность такого жития-автобиографии. Именно в этом отношении так важны оказываются сцены, в которых автор убеждается сам и убеждает читателя в своем праве на высокую миссию мученика и защитника истинной веры.

Не случайно поэтому в начале «Жития» Аввакум рассказывает о чудесном сне-видении: по Волге плывут «стройно два корабля златы, и весла на них златы, и шесты златы. » Эти корабли, вещают Авва куму, Луки и Лаврентия, его детей духовных, а за ними плывет тре тий корабль, «не златом украшен, но разными пестротами — красно, и бело, и сине, и черно. », на том корабле «юноша светел», который на вопрошание Аввакума о принадлежности корабля отвечает: «Твой корабль! Да плавай на нем з женой и детми, коли докучаеш!» Так знамением было предначертано многотрудное плавание Аввакума по волнам житейского моря.

«Житие» Аввакума напоминает монолог: автор как бы непринужденно и доверительно беседует с читателем-единомышленником. Искренность и страстность, с которой ведет Аввакум своё повествование, рассказывая то о перенесенных тяготах, то о своих победах, то о ниспосланных ему видениях и дарованных чудесах, — не просто искусный художественный прием, это принципиальная позиция Аввакума. Он то взволнованно, то эпически спокойно, то с иронией делится воспоминаниями со своими единомышленниками, ибо трагическое в его судьбе важно как пример мужества и стойкости, а победы Аввакума в этой борьбе или ниспосылаемые ему знаки божественной благодати воспринимаются как убедительные свидетельства его правоты и истинности той идеи, за которую Аввакум боролся большую часть своей жизни.

Мы можем так или иначе оценивать Аввакума и возглавляемое им движение с позиций истории, истории церкви, истории общественной мысли, истории морали, но в любом случае Аввакум вызывает невольное уважение своей убежденностью, искренностью поступков и мыслей, необычайным мужеством; он не терпел компромиссов и самым страшным судом корил себя за редкие проявления человеческой слабости.

При всем этом Аввакум был человеком безусловно богато одаренным. Он не просто человек большого литературного таланта, но он прежде всего умел видеть и чувствовать и смело выразить это увиденное и прочувствованное в словах и образах еще невиданной до него литературной манеры, решительно отказаться от традиционного литературного «красноглаголания», предпочтя ему просторечие, «вякание», как он сам его называет. Он прямо обращается к царю Алексею: «Ты ведь, Михайлович, русак», и просит не презреть его просторечия: «понеже люблю свой русский природной язык».

Исследователи много спорили о композиции «Жития»: является ли оно потоком воспоминаний, не подчиненных задуманной и рассчитанной сюжетной схеме, или же, напротив, имеет вполне целенаправленное сюжетное построение? Думается, что ближе к истине вторая точка зрения.

Аввакум, конечно, создал произведение, подчиненное концепции, рассчитанное на определенное впечатление. Богатая художественная натура Аввакума не раз прорывается через эту расчерченную им самим схему произведения, он не всегда может сдержать себя и отобрать для художественного воплощения лишь те эпизоды своей жизни, изображения которых в наилучшей степени служили бы основной идее «Жития». Жизнь шире и пестрее вошла в «Житие» Аввакума, чем того требовала цель, ради которой создавалось это произведение. Но не это ли и сделало его непревзойденным шедевром русской литературы XVII в.?

Рассказом о своей жизни Аввакум хотел воодушевить своих единомышленников на борьбу за «дело божие». Именно поэтому в центре внимания в «Житии» — самые мрачные эпизоды его жизни, именно поэтому так выделяет Аввакум разного рода знамения и чудеса, которые должны подтвердить угодность богу его подвижнической борьбы за «истинную веру».

Не случайно, подчеркивает Аввакум, затмение солнца произошло в 1654 г. — в тот год, когда Никон собрал церковный собор, утвердивший реформы, вызвавшие неприятие Аввакума и его единомышленников. Именно реформы церкви привели к расколу в русской церкви. Второе же затмение солнца было связано непосредственно с самим Аввакумом — оно произошло в тот год, когда его, «бедного горемыку», расстригли и «в темницу, проклинав, бросили». И Аввакум многозначительно продолжает: «Верный разумеет, что делается в земли нашей за нестроение церковное».

Впервые эта мысль о связи небесных «знамений» с русскими событиями и даже непосредственно с судьбой самого Аввакума прозвучит во вводной части «Жития». Она найдет развитие ив дальнейшем повествовании. Но Аввакум рассказывает об этих знамениях и чудесах необычайно просто, как об обыденных явлениях, и, быть может, эта обыденность чудес не случайна, она должна убедить читателя в искренности рассказа Аввакума; ведь он, пользующийся несомненным заступничеством бога (о чем и должны свидетельствовать все эти чудеса), тем не менее терпит страшные испытания: его избивают, ссылают, на долгие месяцы и годы заточают в тюрьму.

Значит, есть какое-то неведомое людям объяснение того, почему, изредка помогая праведнику, бог тем не менее не спешит расправиться над никонианами, дает событиям развиваться своим чередом и лишь время от времени напоминает угодникам о своем благорасположении.

Так и в судьбе Аввакума: «ин началник» хотел его застрелить, «а пищаль не стрелила. Он же бросил ея на землю, и из другия паки запалил так же», но и та, по божественной воле, «не стрелила». Когда Аввакума первый раз «посадили на чеп [на цепь]», то он три дня «ни ел, ни пил», и вдруг ночью свершилось чудо: «ста предо мною, — вспоминает Аввакум, — не вем — ангел, не вем — человек, и по се время не знаю; токмо в потемках молитву сотворил и, взяв меня за плечо, с чепью к лавке привел и посадил, и лошку в руки дал и хлебца немношко и штец дал похлебать — зело прикусны, хороши!» «Двери не отворялись, — вспоминает далее Аввакум, — а ево не стало! Дивно толко человек; а что ж ангел? Ино нечему дивитца — везде ему не загорожено».

Друзья пожалуйста напишите КРАТКОЕ сочинение про житие протопопа аввакума

Ответ

«Житие» протопопа Аввакума — шедевр древнерусской литературы, явление исключительное даже на фоне разнообразной и богатой художественными открытиями литературы XVII в.

Аввакум родился в 1621 г. в семье священника и в возрасте 23 лет сам стал сельским священником. Жизнь его складывалась трудно: прихожане не прощали своему пастырю суровых обличений, «начальники» грозили расправой, когда Аввакум заступался за обиженных или проявлял так свойственную ему религиозную нетерпимость. Дважды ему пришлось бежать в Москву, спасаясь от разгневанной паствы. Живя в Москве, Аввакум сближается с кружком «ревнителей благочестия», участники которого были обеспокоены падением авторитета церкви среди населения, а в догматических вопросах настойчиво требовали сохранения древних «отеческих» традиций. Но Аввакум пишет собственное «Житие», и это не только влияет на его сюжет, но и вынуждает Аввакума оправдывать возможность такого жития-автобиографии. Именно в этом отношении так важны оказываются сцены, в которых автор убеждается сам и убеждает читателя в своем праве на высокую миссию мученика и защитника истинной веры.

Не случайно поэтому в начале «Жития» Аввакум рассказывает о чудесном сне-видении: по Волге плывут «стройно два корабля златы, и весла на них златы, и шесты златы. » Эти корабли, вещают Авва куму, Луки и Лаврентия, его детей духовных, а за ними плывет тре тий корабль, «не златом украшен, но разными пестротами — красно, и бело, и сине, и черно. », на том корабле «юноша светел», который на вопрошание Аввакума о принадлежности корабля отвечает: «Твой корабль! Да плавай на нем з женой и детми, коли докучаеш!» Так знамением было предначертано многотрудное плавание Аввакума по волнам житейского моря.

«Житие» Аввакума напоминает монолог: автор как бы непринужденно и доверительно беседует с читателем-единомышленником. Искренность и страстность, с которой ведет Аввакум своё повествование, рассказывая то о перенесенных тяготах, то о своих победах, то о ниспосланных ему видениях и дарованных чудесах, — не просто искусный художественный прием, это принципиальная позиция Аввакума. Он то взволнованно, то эпически спокойно, то с иронией делится воспоминаниями со своими единомышленниками, ибо трагическое в его судьбе важно как пример мужества и стойкости, а победы Аввакума в этой борьбе или ниспосылаемые ему знаки божественной благодати воспринимаются как убедительные свидетельства его правоты и истинности той идеи, за которую Аввакум боролся большую часть своей жизни. Аввакум, конечно, создал произведение, подчиненное концепции, рассчитанное на определенное впечатление. Богатая художественная натура Аввакума не раз прорывается через эту расчерченную им самим схему произведения, он не всегда может сдержать себя и отобрать для художественного воплощения лишь те эпизоды своей жизни, изображения которых в наилучшей степени служили бы основной идее «Жития». Жизнь шире и пестрее вошла в «Житие» Аввакума, чем того требовала цель, ради которой создавалось это произведение. Но не это ли и сделало его непревзойденным шедевром русской литературы XVII в.?

Рассказом о своей жизни Аввакум хотел воодушевить своих единомышленников на борьбу за «дело божие». Именно поэтому в центре внимания в «Житии» — самые мрачные эпизоды его жизни, именно поэтому так выделяет Аввакум разного рода знамения и чудеса, которые должны подтвердить угодность богу его подвижнической борьбы за «истинную веру».

Не случайно, подчеркивает Аввакум, затмение солнца произошло в 1654 г. — в тот год, когда Никон собрал церковный собор, утвердивший реформы, вызвавшие неприятие Аввакума и его единомышленников. Именно реформы церкви привели к расколу в русской церкви. Второе же затмение солнца было связано непосредственно с самим Аввакумом — оно произошло в тот год, когда его, «бедного горемыку», расстригли и «в темницу, проклинав, бросили». И Аввакум многозначительно продолжает: «Верный разумеет, что делается в земли нашей за нестроение церковное».

Впервые эта мысль о связи небесных «знамений» с русскими событиями и даже непосредственно с судьбой самого Аввакума прозвучит во вводной части «Жития». Она найдет развитие ив дальнейшем повествовании. Но Аввакум рассказывает об этих знамениях и чудесах необычайно просто, как об обыденных явлениях, и, быть может, эта обыденность чудес не случайна, она должна убедить читателя в искренности рассказа Аввакума; ведь он, пользующийся несомненным заступничеством бога (о чем и должны свидетельствовать все эти чудеса), тем не менее терпит страшные испытания: его избивают, ссылают, на долгие месяцы и годы заточают в тюрьму.

Значит, есть какое-то неведомое людям объяснение того, почему, изредка помогая праведнику, бог тем не менее не спешит расправиться над никонианами, дает событиям развиваться своим чередом и лишь время от времени напоминает угодникам о своем благорасположении.

Протопоп Аввакум. Жизнь и сочинения. Особенности авторского стиля Аввакума.

АВВАКУ́М Петрович (1620 или 1621 — 14.4.1682), протопоп, один из основателей русского старообрядчества, писатель. Сын сельского священника. В 1646—1647 гг., находясь в Москве, был связан с «кружком ревнителей благочестия» (куда входил и Никон). Кружок был основан сторонниками наведения порядка в церкви. Из-за различий в представлениях был расколот. Будучи участником «Кружка» стал известен царю Алексею Михайловичу. В 1652 г. был протопопом в г. Юрьевце-Повольском, затем священником Казанского собора в Москве. Аввакум резко выступил против церковной реформы патриарха Никона, за что в 1653 г. с семьёй был сослан в Тобольск, а затем в Даурию. В 1663 г. царь, стремясь примирить Аввакума с официальной церковью, вызвал его в Москву. Но Аввакум не отказался от своих взглядов, продолжал настойчивую борьбу с церковными нововведениями. В челобитной царю он обвинил Никона в ереси. Вдохновенные выступления против реформ привлекли к Аввакуму многочисленных сторонников, в том числе из среды знати (боярыня Ф. П. Морозова и др.). В 1664 г. Аввакум был сослан в Мезень. В 1666 г. его вызвали в Москву и на церковном соборе расстригли, предали анафеме и в 1667 г. сослали в Пустозерский острог. Во время 15-летнего пребывания в сыром земляном срубе Аввакум не прекращал идейной борьбы. Здесь он написал главные произведения: «Книгу бесед», «Книгу толкований», «Житие» (между 1672 и 1675 гг.) и др.

Изверившись не только в царе Алексее, но и в его наследнике, поняв, что московские государи навсегда отреклись от «древлего благочестия», Аввакум перешёл к прямой антиправительственной пропаганде, за что по царскому указу вместе с ближайшими сподвижниками и был сожжён в срубе.

Достаточно самого поверхностного знакомства с литературной деятельностью протопопа Аввакума, чтобы почувствовать в ней все признаки культурно-исторического перелома. Среди более чем семидесяти его дошедших до нас сочинений едва ли отыщется хоть одно совершенно свободное от полемики, и при этом какой полемики! «Огнепальная» ее жгучесть превосходит все, что есть жгучего в любом другом нашем литературном споре из какой угодно эпохи.

Тест на знание английского языка Проверь свой уровень за 10 минут, и получи бесплатные рекомендации по 4 пунктам:

Аудирование Грамматика Речь Письмо

Не менее характерен другой, тоже пока только внешний признак. Из всех дошедших 78 сочинений Аввакума на самый ранний — до раскола — период его жизни не приходится ни одного; на период, непосредственно предшествующий первой (Сибирской) ссылке, приходится лишь одно (письмо к Ивану Неронову от 14 сентября 1653 г.); на самый период этой ссылки (1653—1663) опять не приходится ни одного; на годы от возвращения из Сибири до окончательной ссылки в Пустозерск (1664—1667) приходится семь (записка о жестокостях воеводы Пашкова, три челобитных царю Алексею, послание боярину Плещееву, письмо игумену Феоктисту и письмо окольничьему Ф. М. Ртищеву); и, наконец, весь громадный остаток числом в 64 сочинения (не считая нескольких неподдающихся датировке) целиком приходится только на один последний Пустозерский период (в это время были написаны множество челобитных, писем, посланий, а также такие обширные произведения, как «Книга бесед», в которую входит 10 рассуждений на различные вероучительные темы; как «Книга толкований» – толкования Аввакума на псалмы и другие библейские тексты; как «Книга обличений, или Евангелие вечное», содержащая богословскую полемику Аввакума с его «соузником» Федором; и, самое главное, – создано величайшее его произведение, «Житие»). Как сразу видно, не только полемическая манера, но и самое писательство Аввакума были неразрывно связаны с особыми обстоятельствами этой последней в его жизни невзгоды, этого его тринадцатилетнего «земляного», как он его называл сам, узничества, без иных тогда средств общения с внешним миром, кроме чернил и грамоты.

Идея староверия или, говоря словами самого Аввакума, «дело божие», за которое шла борьба, с одной стороны, и сам борец, т. е. сам Аввакум, со всеми превратностями всей его бурной жизни, с другой, — таковы две доминирующие во всех писаниях Аввакума темы. Их равно отыщем у него всюду: в обширной «Книге бесед» (1669—1675), распадающейся на 10 отдельных рассуждений, по поводу какого-нибудь вероисповедного текста каждая; в не менее обширной и сходной по содержанию «Книге толкований» (1675—1677); в чисто полемическом «Евангелии вечном» (1679), содержащем догматический спор с пустозерским «соузником» Аввакума Федором. Тут везде естественно ожидать только первой темы — изложения идейных основ староверия; однако, наряду с этим, есть здесь много и совершенно неожиданных автобиографических экскурсов. В то же время сочинение, целиком предназначенное, казалось бы для автобиографического рассказа — собственное «Житие» Аввакума — есть вместе с тем сплошная апология того же самого «дела божия», на борьбу за которое ушла жизнь рассказчика; наконец, даже челобитные Аввакума, вовсе не пригодные, казалось бы, в силу юридического своего характера, ни для интимной автобиографии, ни для вероисповедного разъяснения, пестрят отступлениями, в которых есть и то и другое.

Любопытно, что на самом деле и Аввакум, и Никон хотели в общем одного и того же: первенства «священства» над «царством», церковной власти над светской. Кроме того, сначала первыми выступившие против реформ Никона в защиту старого обряда протопопы — в их числе и Аввакум — сами незадолго перед тем усиленно ратовали за сходное исправление так называемого «многогласия» (издавна укоренившегося в русской церкви обрядового обычая петь на нескольких клиросах разные песнопения одновременно, ради более быстрого окончания длинных служб); и как настоящий реформатор Аввакум подвергался даже за это нападкам со стороны консервативно настроенных ревнителей старины, примерно так же, как подвергся им вскоре и его враг Никон.

Поэтому можно утверждать, что для Авваума старый обряд был важен не в своей принадлежности к старине, а как испытанное в своей прочности звено между далеким от жизни вероучением и самой гущей непосредственной жизни. Старый обряд, по мысли Аввакума, то и другое скреплял нерасторжимо, превращая русский быт и русскую церковь в нечто цельное, в «святую Русь».

Новый обряд внушал Аввакуму, с этой точки зрения, опасения. Если не самими нововводителями, то, по крайней мере, той средой, которая живо откликнулась на предпринятое Никоном начинание и сумела его отстоять даже после падения самого Никона, новый обряд, несомненно, истолковывался, как такая замена старого, при которой связь быта с церковью ослабевала.

Что же касается последователей Аввакума, то причины неприятия реформ ими ещё более прагматичны: в сознании народа реформы связались со всё более сильным закрепощением крестьянства, с возвышением дворянства над боярством. Неудивительно, что эти слои населения были против. А некоторые представители духовенства просто не хотели менять привычный уклад службы…

Узнай стоимость написания работы Получите ответ в течении 5 минут . Скидка на первый заказ 100 рублей!

Вся полемика Аввакума в защиту старых обрядов против никониан насквозь пронизана одной идеей — жизненной нерасторжимости этих обрядов не только с вероисповедными догматами, но и с национальным бытом, со всей совокупностью веками выработанного русского уклада семейной, хозяйственной и личной жизни.

«Вем, друг мой милой, Феодосья Прокофьевна, — пишет он такой же как он страдалице за «старую веру», — жена ты была боярская, Глеба Ивановича Морозова, вдова честная, вверху чина царева, близ царицы. Дома твоего тебе служащих было человек с триста, у тебя же было хрестиян осмь сот, имения в дому твоем на двесте тысящ или на полтретьи было. У тебя же был всему сему наследник сын, Иван Глебович Морозов. Другов и сродников в Москве множество много. Ездила к ним на колеснице, еже есть в корете, драгой и устроеной сребром и златом, и аргамаки многи, 6 или двенадесять с гремячими чепьми. За тобою же слуг, рабов и рабыней, грядущих сто или двести, а иногда человек и с триста оберегали честь твою и здоровье. Пред ними же лепота лица твоего сияла, яко древле во Израили святыя вдовы Июдифы. И знаменита ты была в Москве пред человеки, яко древняя во Израили Девора. Молящутися на молитве господу богу, слезы от очей твоих яко бисерие драгое исхождаху. » Жанрист незаметно уступает свое место агиографу. «Из глубины сердца твоя воздыхания утробу твою терзаху, яко облаци воздух возмущаху; глаголы же уст твоих, яко камение драгое удивительны пред богом и человеки бываху».

И вот в этот-то полубытовой полуиконописный портрет Морозовой, в качестве завершающего штриха, и внесено не менее пластичное, чем весь портрет, описание двуперстия: «Персты же рук твоих тонкостны и действенны: великий и меньший и средний во образ трех ипостасей, указательный же и великосредний во образ двух естеств, божества и человечества Христова, сложа на чело возношаще, и на пуп снося, на обе рама полагаше, и себя пометая на колену пред образом Христовым, прося отпуста грехов своих и всего мира. Очи же твои молниеносны, держастася от суеты мира, токмо на нищия и убогия призирают. Нозе же твои дивно ступают: со Анною, домочадицею своею. »

Национальный быт, под охраной старого обряда, противополагается ненавистной Аввакуму западной науке. «Не ищите, — говорит он, — риторики и философии, ни красноречия, но здравым истинным глаголом последующе, поживите. Понеже ритор и философ не может быть христианин». Со всей решительностью жизнь противополагается знанию.

Мастерству сравнения вполне соответствует характерность выраженной им мысли: церковь, в понимании Аввакума, слагается из чисто бытовых, сословных и семейных признаков современной Аввакуму России: ее глава приравнен «богатому человеку царю»; ее апостолы и святые — «гостям», торговым или посадским людям; сам Аввакум — нищему, его паства — домочадцам. Быт и церковь сливаются, таким образом, почти до неразличимого тождества — таков желанный Аввакуму предел борьбы за старый обряд.

Своеобразная стилистическая манера Аввакума, крайний субъективизм его сочинений неразрывно связаны с теми мучительными обстоятельствами его личной жизни, в которых осуществлялось его писательское «страдничество». Как уже было отмечено, большинство произведений Аввакума было написано им в Пустозерске в том самом «земляном гробу», в котором он просидел последние пятнадцать лет своей жизни.

Литературные взгляды Аввакума в значительной мере определены этим его положением. Перед лицом мученичества и смерти он чужд лжи, притворства, лукавства («невозможно богу солгати»).

Он «жив погребен» — ему не пристало дорожить внешнею формою своих произведений. Вот почему Аввакум дерзает на все, нарушает все литературные традиции, презирает всякую украшенность речи и стремится к правде до конца: лишь «речь бы была чиста, и права, и непорочна».

Одна из любимых идей Аввакума – идея равенства: «Небо одно, земля одна, хлеб общ, вода такожде». В русских людях он видел братьев и сестёр «по духу», не признавая сословных различий.

Неоднократно повторяет Аввакум, что ему опостылело разъяснять своим единомышленникам канонические вопросы, в изобилии вызванные церковными раздорами: «по нужде ворьчу, понеже докучают. А как бы не спрашивали, я бы и молчал больше». И разъяснения, даваемые Аввакумом, отличаются непривычной для XVII в. свободой: все хорошо перед богом, если сделано с верою и искренним чувством; он разрешает крестить детей мирянину, причащать самого себя и т. д. Вступая в спор с «никонианами» из-за обрядовых мелочей, Аввакум делает это как бы через силу и торопится отвести эту тему: «Да полно о том беседовать: возьми их чорт! Христу и нам оне не надобны». Он ненавидит не новые обряды, а Никона, не «никонианскую» церковь, а ее служителей. Он гораздо чаще взывает к чувствам своих читателей, чем к их разуму, проповедует, а не доказывает. «Ударить душу перед богом» — вот единственное, к чему он стремится.

Тихая спокойная речь не в природе Аввакума. Брань, восклицания, мольбы пересыпают его речь. Ни один из писателей русского средневековья не писал столько о своих переживаниях, как Аввакум. Он «тужит», «печалится, плачет, боится, жалеет, дивится» и т. д.

Как человек, свободно и бесхитростно беседующий с друзьями, Аввакум говорит иногда то, что «к слову молылось» (молвилось); он часто прерывает самого себя, просит прощения у читателя, нерешительно высказывает свои суждения и берет их иногда назад. Например, в одном из своих писем он просит «отцов поморских» прислать ему «гостинец какой нибудь; или ложку или ставец, или ино что», но затем, как бы одумавшись, отказывается от своей просьбы: «али и у самих ничего нет, бедные батюшки мои? Ну, терпите Христа ради. Ладно так! Я веть богат: рыбы и молока много у меня».

Его изложение, как живая речь, полно недомолвок, неясностей, он как бы тяготится своим многословием, боится надоесть читателю и торопится кончить: «да что много говорить?», «да полно тово говорить», «много о тех кознях говорить!», «тово всего много говорить» и т. д. Отсюда спешащий и неровный темп его повествования: все излить, все высказать, ничего не утаить. И Аввакум торопится выговориться, освободиться от переполняющих его чувств.

Казалось бы свобода формы сочинений Аввакума безгранична: он не связывает себя никакими литературными условностями, он пишет обо всем — от богословских вопросов до бытовых мелочей; высокие церковнославянизмы стоят у него рядом с площадной бранью. Но тем не менее в его своеобразной литературной манере есть кое-что и от русского средневековья. Он любит подкреплять свои мысли цитатами из церковных авторитетов, хотя выбирает цитаты наиболее простые и по мысли и по форме — «неукрашенные». Он приводит на память тексты Маргарита, Палеи, Хронографа, Толковой Псалтыри, Азбуковника, он знает по Четьям-Минеям жития святых, знаком с «Александрией», «Историей Иудейской войны» Иосифа Флавия, с повестью о белом клобуке, со сказанием о Флорентийском соборе, с повестью об Акире, с «Великим Зерцалом», с летописью и повестью о Николе Зарайском и другими памятниками.

Средневековый характер его сочинений сказывается в том, что за бытовыми мелочами он видит вечный, непреходящий смысл событий. Все в жизни символично, полно тайного значения. Море — жизнь; корабль, плывущий по житейскому морю, — человеческая судьба; якорь спасения — христианская вера и т. д. Но для Аввакума нет абстрактных символов и аллегорий. Каждый из символов для него не отвлеченный знак, а конкретное, иногда до галлюцинаций доходящее явление — видение.

Все в жизни Аввакума полно для него тайной значительности, в ней нет для него ничего случайного. Истинность изображаемого им «дела божия» подкреплена многочисленными «видениями» и чудесами. В трудные часы жизни Аввакуму не раз «является» на помощь ангел; в него не стреляет пищаль; за нападение на него виновный наказывается внезапной болезнью; Аввакум исцеляет от недугов, изгоняет бесов, по его молитве расступается покрытое льдом озеро и т. д. Все эти житийные шаблоны переданы, однако, Аввакумом не в отвлеченной средневековой манере, а жизненно-конкретно. Быт и средневековая символика слиты в произведениях Аввакума нераздельно.

Все творчество Аввакума проникнуто резким автобиографизмом. Автобиографичны все его сочинения — от «Жития» до богословских рассуждений и моральных наставлений и толкований. Все в его сочинениях пронизано и личным отношением, и личными воспоминаниями. В своем стремлении к предельной искренности и откровенности он пишет прежде всего о том, что касается его самого и его дела.

Он преисполнен иронии ко всему, смотрит на все как человек, уже отошедший от мира.

Но, несмотря на крайний автобиографизм его творчества, в этой все уничтожающей беспощадной иронии нет индивидуализма. Все происходящее за пределами его «земляного гроба» полно для Аввакума жгучего интереса. В наиболее личных своих переживаниях он чувствует себя связанным со своими читателями. Он близок ко всем, его чувства понятны. В малом и личном он находит великое и общественное. И этим настоящим прочным мостом между Аввакумом и его читателями было живое чувство всего русского, национального. Все русское в жизни, в повседневном быту, в языке — вот, что радует Аввакума, что его живит, что он любит и во имя чего борется. И речь Аввакума — его «ковыряние» и «вякание» — это русская речь; о ее национальном характере Аввакум заботится со всею страстностью русского человека.

XVII век в русской истории — век постепенного освобождения человеческой личности, разрушившего старые средневековые представления о человеке только как о члене корпорации — церковной, государственной или сословной. Сознание ценности человеческой индивидуальности, развитие интереса к внутренней жизни человека — таковы были те первые проблески освобожденного сознания, которые явились знамением нового времени.

Интерес к человеческой индивидуальности особенно характерен для второй половины XVII в. В 60-х годах дьяк Грибоедов пишет историю для детей, где дает психологические характеристики русских царей и великих князей. В те же годы появляется «Повесть о Савве Грудцыне», с центральной ролью, принадлежащей «среднему» безвестному человеку. В этом произведении все внимание читателя приковано к внутренней жизни человека и к его личной судьбе.

Но даже в ряду всех этих фактов личность и деятельность Аввакума — явление исключительное. В основе его религии, проповеди, всей его деятельности лежит человеческая личность. Он борется, гневается, исправляет нравы, проповедует, как властный наставник, а не как святой — аскет прежних веков. Свою биографию Аввакум излагает в жанре старого «жития», но форма жития дерзко нарушена им. Аввакум пишет собственное житие, описывает собственную жизнь, прославляет собственную личность, что казалось бы верхом греховного самовосхваления в предшествующие века. Аввакум вовсе не считает себя обыкновенным человеком. Он и, в самом деле, причисляет себя к святым и передает не только факты, но и «чудеса», которые считал себя способным творить. Нельзя не видеть его связи с тем новым для русской литературы «психологизмом» XVII в., который позволил Аввакуму не только подробно и ярко описывать собственные душевные переживания, но и найти живые краски для изображения окружавших его лиц: жены, воеводы Пашкова, его сына, казаков и других.

Все творчество Аввакума противоречиво колеблется между стариной и «новизнами», между догматическими и семейными вопросами, между молитвой и бранью. Он всецело находится еще в сфере символического церковного мировоззрения, но отвлеченная церковно-библейская символика становится у него конкретной, почти видимой и ощутимой. Его внимание привлекают такие признаки национальности, которые оставались в тени до него, но которые станут широко распространенными в XIX и XX вв. Все русское для него прежде всего раскрывается в области интимных чувств, интимных переживаний и семейного быта. Он — русский не только по своему происхождению и не только по своим патриотическим убеждениям: все русское составляло для него тот воздух, которым он дышал, и пронизывало собою всю его внутреннюю жизнь, все чувства.

Сочинения протопопа Аввакума и его роль как писателя-новатора

В XVII в. в искусстве все более весомо заявляет о себе индивидуальное начало. Литература превращается в арену борьбы идей, а писатель становится личностью — со своей, только ему присущей, неповторимой творческой манерой.

Ярче всего индивидуальное начало проявилось в творчестве протопопа Аввакума (1621-1682). Этот знаменитый вождь старообрядчества стал писателем уже в зрелом возрасте: по древнерусскому счету, на седьмой седмице своей жизни. До сорока пяти лет он брался за перо редко, от случая к случаю. Из разысканных до сей поры сочинений Аввакума (общим числом до девяноста) едва ли десяток приходится на эту раннюю пору. Все остальное, включая его знаменитое «Житие», эту первую в русской литературе развернутую автобиографию, написано в Пустозерске, маленьком городке в устье Печоры. Сюда, в заточение, Аввакума привезли 12 декабря 1667 г. Здесь он провел последние пятнадцать лет своей жизни. Здесь 14 апреля 1682 г. «за великие на царский дом хулы» его возвели на костер.

В молодые годы Аввакум не собирался посвятить себя литературному творчеству. Он избрал другое поприще — поприще борьбы со злоупотреблениями церкви и государства, поприще устной проповеди, живого и прямого общения с людьми. Сан священника (Аввакум получил его двадцати трех лет, когда жил еще на родине, «в нижегороцких пределах»), а затем сан протопопа давал ему возможность такого общения. Общение с людьми наполняло его жизнь.

Аввакум никогда не менял своих убеждений. По духу и темпераменту он был борцом, полемистом, обличителем. Эти качества он проявлял на всем своем многотрудном жизненном пути.

В 1664 г. после многолетних ссылок Аввакума вернули в Москву, царь попытался с ним примириться: ему важна была поддержка человека, в котором народ уже признал своего заступника. Но из этой попытки ничего не вышло. Аввакум надеялся, что удаление Никона означает и возврат к «старой вере». Но царь и боярская верхушка вовсе не собирались отказываться от церковной реформы, поскольку она была необходимым звеном в необратимом процессе европеизации России. Царь скоро понял, что Аввакум для него опасен, и у непокорного протопопа снова была отнята свобода. Последовали новые ссылки, монастырские тюрьмы, лишение священнического сана и проклятие церковного собора 1666-1667 г. и, наконец, заточение в Пустозерске.

Здесь проповедник и стал гениальным писателем. В Пустозерске у него не было слушателей, он не мог проповедывать своим «детям духовным», и ему не осталось ничего другого, как взяться за перо. Теперь идеи, к которым он пришел еще в молодости и которые внушал народу в «нижегороцких пределех», в Казанском соборе, в московском сенном «сушиле» или в Даурии, Аввакум непреклонно отстаивал в своих сочинениях.

Аввакум в Пустозерске написал множество челобитных, писем, посланий, а также такие обширные произведения, как «Книга бесед» (1669-1675), в которую входит 10 рассуждений на различные вероучительные темы; как «Книга толкований» (1673-1676) — она включает толкования Аввакума на псалмы и другие библейские тексты; как «Книга обличений, или Евангелие вечное» (1679), содержащая богословскую полемику Аввакума с его «соузником» дьяконом Федором. В Пустозерске Аввакум создал и свою монументальную автобиографию, свое замечательное «Житие» (1672), которое перерабатывал несколько раз.

Как по происхождению, так и по идеологии Аввакум принадлежал к «простецам», к социальным низам. Демократизм одушевлял и его проповедь, и его литературное творчество. Долгий и горький жизненный опыт убедил Аввакума в том, что простому народу живется на Руси тяжело. Идея равенства — одна из любимых идей Аввакума.

В русских людях он видел братьев и сестер «по духу», не признавая сословных различии. Для Аввакума «христианство» — это простой народ, а церковных пастырей и светских владык он очерчивает кругом «никонианства», утверждая, что они превратились в волков, пожирающих «горемык миленьких».

Демократизм пронизывает идеологию Аввакума. Но демократизм пронизывает и его эстетику — он определяет и языковые нормы, и изобразительные средства, и писательскую позицию в целом. И надо сказать, что во всех своих произведениях, и прежде всего в «Житии», Аввакум обнаруживает поразительный талант стилиста. Он владеет «русским природным языком» с какой-то особенной свободой и гибкостью. Одна из причин этого в том, что Аввакум ощущает себя не пишущим, а говорящим. Он беседует со слушателем, продолжая в далекой земляной тюрьме свое проповедническое служение. Он называет свою манеру изложения «вяканьем» и «ворчаньем».

Беседа Аввакума глубоко эмоциональна. Впервые в древнерусской литературе автор много пишет о своих переживаниях, о том, как он «тужит», «рыдает», «вздыхает», «горюет». Впервые русский писатель дерзает сравнивать себя с первыми христианскими писателями — апостолами. Создавая «Житие», Аввакум в известной мере пользовался агиографическим каноном.

И все же Аввакум решительно реформирует агиографическую схему. Он — впервые в русской литературе — объединяет автора и героя агиографического повествования в одном лице. С традиционной точки зрения это недопустимо, ибо прославление себя есть греховная гордыня. Символический слой «Жития» также индивидуален: Аввакум придает символическое значение таким «бренным», ничтожным бытовым деталям, какие средневековая агиография вообще, как правило, не отмечала.

Символическое толкование бытовых реалий крайне важно в системе идеологических и художественных принципов «Жития». Аввакум яростно боролся с реформой Никона не только потому, что Пикон посягнул на освященный веками православный обряд. В реформе Аввакум видел и посягательство на весь русский уклад, на весь национальный быт. Для Аввакума православие накрепко связано с этим укладом. Коль скоро рушится православие, значит, гибнет и Древняя Русь. Поэтому он так любовно, так ярко описывает русский быт, в особенности семейный.

«Житие» Аввакума — не только проповедь, но также исповедь. Искренность — одна из самых поразительных черт этого произведения. Это не только писательская позиция, это позиция страдальца, «живого мертвеца», который покончил счеты с жизнью и для которого смерть — желанное избавление.

Изверившись не только в царе Алексее, но и в его наследнике, поняв, что московские государи навсегда отреклись от «древлего благочестия», Аввакум перешел к прямой антиправительственной пропаганде. За это его и сожгли — не только за раскол, но и за «великие на царский дом хулы».