Последний русского зарубежья
И главное, главное: Россия.
Из писателей-изгнанников Борис Зайцев внес едва ли не самый значительный вклад в русскую литературу 20 века. Поэт прозы, крупнейший представитель русского литературного зарубежья, сподвижник и друг великого Бунина, Борис Константинович Зайцев без малого три четверти века служил русской литературе (1881-1972). Он был во всех отношениях “последним” в русском зарубежье: умер в 1972 году, в Париже, не дожив двух недель до того, как ему должен был исполниться девяносто один год; долгое время состоял председателем парижского союза русских писателей и журналистов; пережил едва ли не всю “старую” эмиграцию.
Пятьдесят зайцевских книг на русском языке и более двадцати на других языках перечислены в библиографии Рене Герра, изданной в 1982 году в Париже. Это целая библиотека замечательных произведений, восхищавших самых взыскательных ценителей искусства слова. Но этот перечень, конечно, не охватывает сотни этюдов, эссе, портретов, очерков, рассказов, дневниковых записей и писем, которые можно найти в подшивках российских и эмигрантских газет, журналов, альманахов. Все эти бесценнные документы эпохи принадлежат, конечно, не только тому времени, в которое писались, ибо они написаны пером и сердцем большого мастера.
В литературу Борис Зайцев пришел в ту знаменательную пору, о которой сам на склоне своих лет восхищенно скажет, что она была “той полосой русского духовного развития, когда культура наша в некоем недолгом “ренессансе” или “серебряном веке” выходила из провинциализма конца XIX столетия к краткому, трагическому цветению начала XX”. Творческая энергия художников слова устремляется к поиску ответа на вопрос, сформулированный М.Горьким: как отобразить “всю адову суматоху конца и бури начала XX” (Письмо А.М.Горького к А.К.Воронскому). Взрывной характер эпохи трех революций толкал писателей и поэтов на поиски новых качеств своего главного инструмента – слова. Одни изобретательно раскрывали еще не использованные возможности реалистического метода, других увлек символизм , третьи уходили вглубь синтетизма и экспрессии. Читая мемуары Зайцева, мы обнаруживаем, что непримиримые литературные манифесты, ни в чем не сходные творческие принципы, различные литературные школы и группы в итоге оставили миру “великанов на все времена”: это Александр Блок, Андрей Белый, Николай Гумилев, Анна Ахматова, Борис Пастернак и др.
Что отличает самого Бориса Зайцева от его великих современников? Нельзя не заметить, что даже у крупных художников броская виртуозность формы подчас подавляет и подчиняет себе содержательную сторону произведения. Зайцев же от произведения к произведению шлифует свой стиль, освобождая его от красивостей и мелодраматизма. В итоге в литературе утвердился мастер, осознавший свою высокую художническую миссию.
Ранние произведения писателя пронизаны чувством слиянности с природой, ощущением единого, живого и восходящего к Космосу мира, где все взаимосвязано — люди, волки, поля, небо. Отсюда и некая “безличность” зайцевской прозы. В то же время пантеизм писателя, его язычество воплощается с помощью нежных словесных красок, импрессионистического авторского письма. Его много печатают в изданиях самых разных направлений. А.Блок пишет о нем в статье “Литературные итоги 1907 г.”: “Борис Зайцев открывает все те же пленительные страны своего лирического сознания; тихие и прозрачные. И повторяется”.
Далее движение Зайцева-художника можно определить как путь от модернизма к реализму, от пантеизма к традиционной русской духовности. Характерным примером этого “срединного” Зайцева может служить рассказ “Аграфена” — “житие” простой русской крестьянки, попавшей в город, в услужение, и воротившейся в деревню. Это как бы русский вариант “Простой души” Флобера, на другой национальной почве возросшей. Бури чувств, испытания и несчастья пронеслись через душу женщины, и вот наступило успокоение, обретение света и осмысленности прожитой жизни.
Если говорить о дореволюционном творчестве писателя, то итоговой можно считать повесть “Голубая звезда” с главным героем, бескорыстным и честным мечтателем Христофоровым. Искания русской интеллигенции накануне великих социальных потрясений выражены здесь в прозрачном зайцевском слове, создающем особое настроение нежности и печали, почти гипнотическое. В этом и проявляется тайна дарования писателя, магия его воздействия на читателя.
События двух революций и гражданской войны изменили и духовный, и художественный облик Зайцева. Писатель пережил лишения, голод, а затем и арест. В 1922 году вместе с издателем Гржебиным он выехал в Берлин, за границу. Как оказалось, навсегда.
Однако события, приведшие Зайцева к изгнанию, его не озлобили. Он много размышлял о пережитом и пришел к непреклонному выводу: “Ничто в мире зря не делается. Все имеет смысл. Страдания, несчастия, смерти только кажутся необъяснимыми. Прихотливые узоры и зигзаги жизни при ближайшем созерцании могут открыться как небесполезные. День и ночь, радость и горе, достижения и падения — всегда научают. Бессмысленного нет” (“Москва”). Пережитое вызвало в писателе религиозный подъем, можно сказать, что он стал жить и писать при свете Евангелия. Стихия сострадания и человечности пронизывает теперь его прозу: “Улица Св.Николая”, “Белый свет”, “Душа”. Одновременно возникает цикл новелл, далеких от современности — “Рафаэль”, “Карл V”, “Дон Жуан”, “Италия”.
В 1925 году увидела свет его житийная повесть “Преподобный Сергий Радонежский”. Она стала в его творчестве веховой, ибо положила начало будущим его жизнеописаниям. Необычность и новизна повести состоит прежде всего в том, что писатель использует предельно скупые, неброские словесные краски в создании облика своего героя — выдающегося церковного и политического деятеля Древней Руси. Б.Зайцев намеренно уходит здесь от своей изысканной стилистики, добиваясь аскетической — как у иконописцев — простоты. Читая жизнеописание знаменитого русского святого, отмечаешь особенность в его облике, Зайцеву, видимо, очень близкую. Это скромность подвижничества. Черта очень русская, — недаром Сергию Радонежскому противопоставляется в повести другой, католический святой — Франциск Ассизский. Преподобный Сергий не отмечен даром красноречия. Но зато излучает свой тихий свет, незаметно и постоянно. “ В этом отношении, как и в других, — говорит Зайцев, — жизнь Сергия дает образ постепенного, ясного, внутренне-здорового движения. Это непрерывное, недраматическое восхождение. Святость растет в нем органично”.
Сергий последовательно тверд и непреклонен в совей кротости, смирении, скромности. Когда монастырская братия вдруг начала роптать, он не впал в пастырский гнев, не принялся обличать своих “детей” за греховность. Он, уже старик, взял посох свой и ушел в дикие места, где основал скит Киржач. И другу своему, митрополиту московскому Алексию, не позволил возложить на себя золотой крест митрополичий: “От юности я не был златоносцем, а в старости тем более желаю пребывать в нищете”. Так завоевывает св.Сергий на Руси тот великий нравственный авторитет, который только и позволяет ему свершить главный подвиг жизни — благословить князя Димитрия Московского на битву с Мамаем и ордой татарской.
Преподобный Сергий Радонежский для Зайцева — неотъемлемая часть России, как и Жуковский, как и Тургенев, Чехов, которым он посвятит свои книги. И в книгах этих надо всем торжествует мысль о Родине, о России. В своем дневнике Зайцев как-то записал: “. если возможно счастие, видения рая на земле: грядет оно лишь из России”.
В 1929 году Зайцев начинает работать над повестью “Жизнь Тургенева”, тем самым вступив на неизведанный путь. Жанр художественной биографии тогда пребывал еще во младенчестве. Мода на него и слава его только-только зарождались — с выходом в свет первых книг-биографий Андре Моруа во Франции и Юрия Тынянова в России. Еще не существовало советской серии “Жизнь замечательных людей”, ставшей законодательницей этого популярного жанра.
Появление новаторской книги Зайцева было встречено хором единодушных похвал. Но дело было не только в новаторстве жанра. Тургенев с молодых лет писателя был в числе его кумиров. И в книге о нем Зайцев прежде всего выразил свою глубокую любовь и признательность. Жуковскому и Чехову он тоже посвятит свои повести, которые наряду с “Жизнью Тургенева” станут одними из лучших книг жанра “творческой биографии”. Зайцевские беллетризованные жизнеописания высоко ценятся потому, что в них начисто отсутствует творческий домысел и вымысел, они почти литературоведческие достоверны. Кроме того, в этих книгах раскрывается и образ самого автора — верующего, благожелательного человека, большого мастера слова, “поэта в прозе”.
Свою главную книгу — четырехтомную автобиографическую эпопею “Путешествие Глеба” — Зайцев создал также в зарубежье. Это был итог двадцатилетнего напряженного и счастливого труда. Его тетралогия вобрала в себя все веховые события XIX века — первой трети XX века, то есть то самое время, которое само стало одним из главных героев и явилось нервом всей его мемуарно-биографической прозы. Как и другие писатели русского зарубежья. Борис Зайцев вдалеке от родины обращается к впечатлениям детства, отрочества, молодости, словно желая хотя бы в строках книги сохранить навеки ушедшее, тот сладкий и горький сон прошлого, имя которому Россия. Это центр всего произведения: жизнь и склад русских людей, русские пейзажи, поля, леса, веси и грады, безмерность русская.
Трезво и спокойно подытоживал писатель закономерность свершившегося: “Тучи мы не заметили, хоть бессознательно и ощущали тяжесть. Барометр стоял низко. Утомление, распущенность и маловерие как на верхах, так и в средней интеллигенции — народ же “безмолвствовал”, а разрушительное в нем копилось. Тяжело вспоминать. Дорого мы заплатили, но уж значит, достаточно набралось грехов. Революция — всегда расплата. Прежнюю Россию упрекать нечего: лучше на себя оборотиться. Какие мы были граждане, какие сыны России, Родины?” Вот она, святая святых Бориса Константиновича Зайцева, внутренний источник его тихого негасимого света. Взять на себя ответственность, бороться за “душу живу” в русском человеке, утверждать ценности духовные, без которых люди теряют смысл бытия. Многим из нас предстоит открыть для себя этого русского писателя, книги которого несут уроки добра и свет милосердия.
Сам писатель не дождался того часа, когда его книги и его высокое поэтическое слово придут к читателям России. Но мы дождались этого, и сейчас в русскую культуру возвращается все то, что он вдохновенно создавал для нее и во славу ее. Имя Бориса Зайцева будет украшать страницы истории русской литературы XX века наряду с теми, кто, как и он, в изгнании творил во имя России.
Последний русского зарубежья
И главное, главное: Россия…
Из писателей-изгнанников Борис Зайцев внес едва ли не самый значительный вклад в русскую литературу 20 века. Поэт прозы, крупнейший представитель русского литературного зарубежья, сподвижник и друг великого Бунина, Борис Константинович Зайцев без малого три четверти века служил русской литературе . Он был во всех отношениях “последним” в русском зарубежье: умер в 1972 году, в Париже, не дожив двух недель до того, как ему должен был исполниться девяносто один год; долгое время состоял председателем
Пятьдесят зайцевских книг на русском языке и более двадцати на других языках перечислены в библиографии Рене Герра, изданной в 1982 году в Париже. Это целая библиотека замечательных произведений, восхищавших самых взыскательных ценителей искусства слова. Но этот перечень, конечно, не охватывает сотни этюдов, эссе, портретов, очерков, рассказов, дневниковых записей и писем, которые можно найти в подшивках российских и эмигрантских газет, журналов, альманахов.
Все эти бесценнные документы эпохи принадлежат,
В литературу Борис Зайцев пришел в ту знаменательную пору, о которой сам на склоне своих лет восхищенно скажет, что она была “той полосой русского духовного развития, когда культура наша в некоем недолгом “ренессансе” или “серебряном веке” выходила из провинциализма конца XIX столетия к краткому, трагическому цветению начала XX”. Творческая энергия художников слова устремляется к поиску ответа на вопрос, сформулированный М. Горьким: как отобразить “всю адову суматоху конца и бури начала XX” . Взрывной характер эпохи трех революций толкал писателей и поэтов на поиски новых качеств своего главного инструмента – слова. Одни изобретательно раскрывали еще не использованные возможности реалистического метода, других увлек символизм, третьи уходили вглубь синтетизма и экспрессии.
Читая мемуары Зайцева, мы обнаруживаем, что непримиримые литературные манифесты, ни в чем не сходные творческие принципы, различные литературные школы и группы в итоге оставили миру “великанов на все времена”: это Александр Блок, Андрей Белый, Николай Гумилев, Анна Ахматова, Борис Пастернак и др.
Что отличает самого Бориса Зайцева от его великих современников? Нельзя не заметить, что даже у крупных художников броская виртуозность формы подчас подавляет и подчиняет себе содержательную сторону произведения. Зайцев же от произведения к произведению шлифует свой стиль, освобождая его от красивостей и мелодраматизма.
В итоге в литературе утвердился мастер, осознавший свою высокую художническую миссию.
Ранние произведения писателя пронизаны чувством слиянности с природой, ощущением единого, живого и восходящего к Космосу мира, где все взаимосвязано – люди, волки, поля, небо. Отсюда и некая “безличность” зайцевской прозы. В то же время пантеизм писателя, его язычество воплощается с помощью нежных словесных красок, импрессионистического авторского письма.
Его много печатают в изданиях самых разных направлений. А. Блок пишет о нем в статье “Литературные итоги 1907 г.”: “Борис Зайцев открывает все те же пленительные страны своего лирического сознания; тихие и прозрачные. И повторяется”.
Далее движение Зайцева-художника можно определить как путь от модернизма к реализму, от пантеизма к традиционной русской духовности. Характерным примером этого “срединного” Зайцева может служить рассказ “Аграфена” – “житие” простой русской крестьянки, попавшей в город, в услужение, и воротившейся в деревню. Это как бы русский вариант “Простой души” Флобера, на другой национальной почве возросшей.
Бури чувств, испытания и несчастья пронеслись через душу женщины, и вот наступило успокоение, обретение света и осмысленности прожитой жизни.
Если говорить о дореволюционном творчестве писателя, то итоговой можно считать повесть “Голубая звезда” с главным героем, бескорыстным и честным мечтателем Христофоровым. Искания русской интеллигенции накануне великих социальных потрясений выражены здесь в прозрачном зайцевском слове, создающем особое настроение нежности и печали, почти гипнотическое. В этом и проявляется тайна дарования писателя, магия его воздействия на читателя.
События двух революций и гражданской войны изменили и духовный, и художественный облик Зайцева. Писатель пережил лишения, голод, а затем и арест. В 1922 году вместе с издателем Гржебиным он выехал в Берлин, за границу.
Как оказалось, навсегда.
Однако события, приведшие Зайцева к изгнанию, его не озлобили. Он много размышлял о пережитом и пришел к непреклонному выводу: “Ничто в мире зря не делается. Все имеет смысл.
Страдания, несчастия, смерти только кажутся необъяснимыми. Прихотливые узоры и зигзаги жизни при ближайшем созерцании могут открыться как небесполезные. День и ночь, радость и горе, достижения и падения – всегда научают. Бессмысленного нет” . Пережитое вызвало в писателе религиозный подъем, можно сказать, что он стал жить и писать при свете Евангелия. Стихия сострадания и человечности пронизывает теперь его прозу: “Улица Св.
Николая”, “Белый свет”, “Душа”. Одновременно возникает цикл новелл, далеких от современности – “Рафаэль”, “Карл V”, “Дон Жуан”, “Италия”. Тональность всех этих книг единая: спокойная, почти летописная.
В 1925 году увидела свет его житийная повесть “Преподобный Сергий Радонежский”. Она стала в его творчестве веховой, ибо положила начало будущим его жизнеописаниям. Необычность и новизна повести состоит прежде всего в том, что писатель использует предельно скупые, неброские словесные краски в создании облика своего героя – выдающегося церковного и политического деятеля Древней Руси. Б. Зайцев намеренно уходит здесь от своей изысканной стилистики, добиваясь аскетической – как у иконописцев – простоты.
Читая жизнеописание знаменитого русского святого, отмечаешь особенность в его облике, Зайцеву, видимо, очень близкую. Это скромность подвижничества. Черта очень русская, – недаром Сергию Радонежскому противопоставляется в повести другой, католический святой – Франциск Ассизский.
Преподобный Сергий не отмечен даром красноречия. Но зато излучает свой тихий свет, незаметно и постоянно. ” В этом отношении, как и в других, – говорит Зайцев, – жизнь Сергия дает образ постепенного, ясного, внутренне-здорового движения. Это непрерывное, недраматическое восхождение.
Святость растет в нем органично”.
Сергий последовательно тверд и непреклонен в совей кротости, смирении, скромности. Когда монастырская братия вдруг начала роптать, он не впал в пастырский гнев, не принялся обличать своих “детей” за греховность. Он, уже старик, взял посох свой и ушел в дикие места, где основал скит Киржач. И другу своему, митрополиту московскому Алексию, не позволил возложить на себя золотой крест митрополичий: “От юности я не был златоносцем, а в старости тем более желаю пребывать в нищете”.
Так завоевывает св. Сергий на Руси тот великий нравственный авторитет, который только и позволяет ему свершить главный подвиг жизни – благословить князя Димитрия Московского на битву с Мамаем и ордой татарской…
Преподобный Сергий Радонежский для Зайцева – неотъемлемая часть России, как и Жуковский, как и Тургенев, Чехов, которым он посвятит свои книги. И в книгах этих надо всем торжествует мысль о Родине, о России. В своем дневнике Зайцев как-то записал: “… если возможно счастие, видения рая на земле: грядет оно лишь из России”.
В 1929 году Зайцев начинает работать над повестью “Жизнь Тургенева”, тем самым вступив на неизведанный путь. Жанр художественной биографии тогда пребывал еще во младенчестве. Мода на него и слава его только-только зарождались – с выходом в свет первых книг-биографий Андре Моруа во Франции и Юрия Тынянова в России.
Еще не существовало советской серии “Жизнь замечательных людей”, ставшей законодательницей этого популярного жанра.
Появление новаторской книги Зайцева было встречено хором единодушных похвал. Но дело было не только в новаторстве жанра. Тургенев с молодых лет писателя был в числе его кумиров. И в книге о нем Зайцев прежде всего выразил свою глубокую любовь и признательность. Жуковскому и Чехову он тоже посвятит свои повести, которые наряду с “Жизнью Тургенева” станут одними из лучших книг жанра “творческой биографии”.
Зайцевские беллетризованные жизнеописания высоко ценятся потому, что в них начисто отсутствует творческий домысел и вымысел, они почти литературоведческие достоверны. Кроме того, в этих книгах раскрывается и образ самого автора – верующего, благожелательного человека, большого мастера слова, “поэта в прозе”.
Свою главную книгу – четырехтомную автобиографическую эпопею “Путешествие Глеба” – Зайцев создал также в зарубежье. Это был итог двадцатилетнего напряженного и счастливого труда. Его тетралогия вобрала в себя все веховые события XIX века – первой трети XX века, то есть то самое время, которое само стало одним из главных героев и явилось нервом всей его мемуарно-биографической прозы. Как и другие писатели русского зарубежья.
Борис Зайцев вдалеке от родины обращается к впечатлениям детства, отрочества, молодости, словно желая хотя бы в строках книги сохранить навеки ушедшее, тот сладкий и горький сон прошлого, имя которому Россия. Это центр всего произведения: жизнь и склад русских людей, русские пейзажи, поля, леса, веси и грады, безмерность русская.
Трезво и спокойно подытоживал писатель закономерность свершившегося: “Тучи мы не заметили, хоть бессознательно и ощущали тяжесть. Барометр стоял низко. Утомление, распущенность и маловерие как на верхах, так и в средней интеллигенции – народ же “безмолвствовал”, а разрушительное в нем копилось… Тяжело вспоминать. Дорого мы заплатили, но уж значит, достаточно набралось грехов.
Революция – всегда расплата. Прежнюю Россию упрекать нечего: лучше на себя оборотиться. Какие мы были граждане, какие сыны России, Родины?” Вот она, святая святых Бориса Константиновича Зайцева, внутренний источник его тихого негасимого света.
Взять на себя ответственность, бороться за “душу живу” в русском человеке, утверждать ценности духовные, без которых люди теряют смысл бытия. Многим из нас предстоит открыть для себя этого русского писателя, книги которого несут уроки добра и свет милосердия.
Сам писатель не дождался того часа, когда его книги и его высокое поэтическое слово придут к читателям России. Но мы дождались этого, и сейчас в русскую культуру возвращается все то, что он вдохновенно создавал для нее и во славу ее. Имя Бориса Зайцева будет украшать страницы истории русской литературы XX века наряду с теми, кто, как и он, в изгнании творил во имя России.
Последний из русского зарубежья
И главное, главное: Россия… Б. К. Зайцев Из писателей-изгнанников Борис Зайцев внес едва ли не самый значительный вклад в русскую литературу 20 века. Поэт прозы, крупнейший представитель русского литературного зарубежья, сподвижник и друг великого Бунина, Борис Константинович Зайцев без малого три четверти века служил русской литературе (1881-1972).
Он был во всех отношениях “последним” в русском зарубежье: умер в 1972 году, в Париже, не дожив двух недель до того, как ему должен был исполниться девяносто один год; долгое время состоял председателем парижского союза русских писателей и журналистов; пережил едва ли не всю “старую” эмиграцию. Пятьдесят зайцевских книг на русском языке и более двадцати на других языках перечислены в библиографии Рене Герра, изданной в 1982 году в Париже. Это целая библиотека замечательных произведений, восхищавших самых взыскательных ценителей искусства слова.
Но этот перечень, конечно, не охватывает сотни этюдов, эссе, портретов, очерков, рассказов, дневниковых записей и писем, которые можно найти в подшивках российских и эмигрантских газет, журналов, альманахов. Все эти бесценнные документы эпохи принадлежат, конечно, не только тому времени, в которое писались, ибо они написаны пером и сердцем большого мастера. В литературу Борис Зайцев пришел в ту знаменательную пору, о которой сам на склоне своих лет восхищенно скажет, что она была “той полосой русского духовного развития, когда культура наша в некоем недолгом “ренессансе” или “серебряном веке” выходила из провинциализма конца XIX столетия к краткому, трагическому цветению начала XX”. Творческая энергия художников слова устремляется к поиску ответа на вопрос, сформулированный М. Горьким: как отобразить “всю адову суматоху конца и бури начала XX” (Письмо А. М. Горького к А. К. Воронскому). Взрывной характер эпохи трех революций толкал писателей и поэтов на поиски новых качеств своего главного инструмента – слова.
Одни изобретательно раскрывали еще не использованные возможности релистического метода, других увлек символизм, третьи уходили вглубь синтетизма и экспрессии. Читая мемуары Зайцева, мы обнаруживаем, что непримиримые литературные манифесты, ни в чем не сходные творческие принципы, различные литературные школы и группы в итоге оставили миру “великанов на все времена”: это Александр Блок, Андрей Белый, Николай Гумилев, Анна Ахматова, Борис Пастернак и др. Что отличает самого Бориса Зайцева от его великих современников?
Нельзя не заметить, что даже у крупных художников броская виртуозность формы подчас подавляет и подчиняет себе содержательную сторону произведения. Зайцев же от произведения к произведению шлифует свой стиль, освобождая его от красивостей и мелодраматизма. В итоге в литературе утвердился мастер, осознавший свою высокую художническую миссию.
Ранние произведения писателя пронизаны чувством слиянности с природой, ощущением единого, живого и восходящего к Космосу мира, где все взаимосвязано – люди, волки, поля, небо. Отсюда и некая “безличность” зайцевской прозы. В то же время пантеизм писателя, его язычество воплощается с помощью нежных словесных красок, импрессионистического авторского письма.
Его много печатают в изданиях самых разных направлений. А. Блок пишет о нем в статье “Литературные итоги 1907 г.”: “Борис Зайцев открывает все те же пленительные страны своего лирического сознания; тихие и прозрачные. И повторяется”. Далее движение Зайцева-художника можно определить как путь от модернизма к реализму, от пантеизма к традиционной русской духовности.
Характерным примером этого “срединного” Зайцева может служить рассказ “Аграфена” – “житие” простой русской крестьянки, попавшей в город, в услужение, и воротившейся в деревню. Это как бы русский вариант “Простой души” Флобера, на другой национальной почве возросшей. Бури чувств, испытания и несчастья пронеслись через душу женщины, и вот наступило успокоение, обретение света и осмысленности прожитой жизни. Если говорить о дореволюционном творчестве писателя, то итоговой можно считать повесть “Голубая звезда” с главным героем, бескорыстным и честным мечтателем Христофоровым.
Искания русской интеллигенции накануне великих социальных потрясений выражены здесь в прозрачном зайцевском слове, создающем особое настроение нежности и печали, почти гипнотическое. В этом и проявляется тайна дарования писателя, магия его воздействия на читателя. События двух революций и гражданской войны изменили и духовный, и художественный облик Зайцева. Писатель пережил лишения, голод, а затем и арест.
В 1922 году вместе с издателем Гржебиным он выехал в Берлин, за границу. Как оказалось, навсегда. Однако события, приведшие Зайцева к изгнанию, его не озлобили.
Он много размышлял о пережитом и пришел к непреклонному выводу: “Ничто в мире зря не делается. Все имеет смысл. Страдания, несчастия, смерти только кажутся необъяснимыми. Прихотливые узоры и зигзаги жизни при ближайшем созерцании могут открыться как небесполезные. День и ночь, радость и горе, достижения и падения – всегда научают.
Бессмысленного нет” (“Москва”). Пережитое вызвало в писателе религиозный подъем, можно сказать, что он стал жить и писать при свете Евангелия. Стихия сострадания и человечности пронизывает теперь его прозу: “Улица Св. Николая”, “Белый свет”, “Душа”. Одновременно возникает цикл новелл, далеких от современности – “Рафаэль”, “Карл V”, “Дон Жуан”, “Италия”.
Тональность всех этих книг единая: спокойная, почти летописная. В 1925 году увидела свет его житийная повесть “Преподобный Сергий Радонежский”. Она стала в его творчестве веховой, ибо положила начало будущим его жизнеописаниям. Необычность и новизна повести состоит прежде всего в том, что писатель использует предельно скупые, неброские словесные краски в создании облика своего героя – выдающегося церковного и политического деятеля Древней Руси. Б. Зайцев намеренно уходит здесь от своей изысканной стилистики, добиваясь аскетической – как у иконописцев – простоты.
Читая жизнеописание знаменитого русского святого, отмечаешь особенность в его облике, Зайцеву, видимо, очень близкую. Это скромность подвижничества. Черта очень русская, – недаром Сергию Радонежскому противопоставляется в повести другой, католический святой – Франциск Ассизский. Преподобный Сергий не отмечен даром красноречия.
Но зато излучает свой тихий свет, незаметно и постоянно. ” В этом отношении, ка и в других, – говорит Зайцев, – жизнь Сергия дает образ постепенного, ясного, внутренне-здорового движения. Это непрерывное, недраматическое восхождение. Святость растет в нем органично”.
Сергий последовательно тверд и непреклонен в совей кротости, смирении, скромности. Когда монастырская братия вдруг начала роптать, он не впал в пастырский гнев, не принялся обличать своих “детей” за греховность. Он, уже старик, взял посох свой и ушел в дикие места, где основал скит Киржач. И другу своему, митрополиту московскому Алексию, не позволил возложить на себя золотой крест митрополичий: “От юности я не был златоносцем, а в старости тем более желаю пребывать в нищете”.
Так завоевывает св. Сергий на Руси тот великий нравственный авторитет, который только и позволяет ему свершить главный подвиг жизни – благословить князя Димитрия Московского на битву с Мамаем и ордой татарской… Преподобный Сергий Радонежский для Зайцева – неотъемлемая часть России, как и Жуковский, как и Тургенев, Чехов, которым он посвятит свои книги. И в книгах этих надо всем торжествует мысль о Родине, о России. В своем дневнике Зайцев как-то записал: “… если возможно счастие, видения рая на земле: грядет оно лишь из России”.
В 1929 году Зайцев начинает работать над повестью “Жизнь Тургенева”, тем самым вступив на неизведанный путь. Жанр художественной биографии тогда пребывал еще во младенчестве. Мода на него и слава его только-только зарождались – с выходом в свет первых книг-биографий Андре Моруа во Франции и Юрия Тынянова в России. Еще не существовало советской серии “Жизнь замечательных людей”, ставшей законодательницей этого популярного жанра.
Появление новаторской книги Зайцева было встречено хором единодушных похвал. Но дело было не только в новаторстве жанра. Тургенев с молодых лет писателя был в числе его кумиров.
И в книге о нем Зайцев прежде всего выразил свою глубокую любовь и признательность. Жуковскому и Чехову он тоже посвятит свои повести, которые наряду с “Жизнью Тургенева” станут одними из лучших книг жанра “творческой биографии”. Зайцевские беллетризованные жизнеописания высоко ценятся потому, что в них начисто отсутствует творческий домысел и вымысел, они почти литературоведчески достоверны.
Кроме того, в этих книгах раскрывается и образ самого автора – верующего, благожелательного человека, большого мастера слова, “поэта в прозе”. Свою главную книгу – четырехтомную автобиографическую эпопею “Путешествие Глеба” – Зайцев создал также в зарубежье. Это был итог двадцатилетнего напряженного и счастливого труда. Его тетралогия вобрала в себя все веховые события XIX века – первой трети XX века, то есть то самое время, которое само стало одним из главных героев и явилось нервом всей его мемуарно-биографической прозы.
Как и другие писатели русского зарубежья. Борис Зайцев вдалеке от родины обращается к впечатлениям детства, отрочества, молодости, словно желая хотя бы в строках книги сохранить навеки ушедшее, тот сладкий и горький сон прошлого, имя которому Россия. Это центр всего произведения: жизнь и склад русских людей, русские пейзажи, поля, леса, веси и грады, безмерность русская.
Трезво и спокойно подытоживал писатель закономерность свершившегося: “Тучи мы не заметили, хоть бессознательно и ощущали тяжесть. Барометр стоял низко. Утомление, распущенность и маловерие как на верхах, так и в средней интеллигенции – народ же “безмолствовал”, а разрушительное в нем копилось… Тяжело вспоминать. Дорого мы заплатили, но уж значит, достаточно набралось грехов.
Революция – всегда расплата. Прежнюю Россию упрекать нечего: лучше на себя оборотиться. Какие мы были граждане, какие сыны России, Родины?” Вот она, святая святых Бориса Константиновича Зайцева, внутренний источник его тихого негасимого света. Взять на себя ответственность, бороться за “душу живу” в русском человеке, утверждать ценности духовные, без которых люди теряют смысл бытия. Многим из нас предстоит открыть для себя этого русского писателя, книги которого несут уроки добра и свет милосердия.
Сам писатель не дождался того часа, когда его книги и его высокое поэтическое слово придут к читателям России. Но мы дождались этого, и сейчас в русскую культуру возвращается все то, что он вдохновенно создавал для нее и во славу ее. Имя Бориса Зайцева будет украшать страницы истории русской литературы XX века наряду с теми, кто, как и он, в изгнании творил во имя России.
Сочинение Последний из русского зарубежья
И главное, главное: Россия. . .
Б. К. Зайцев
Из писателей-изгнанников Борис Зайцев внес едва ли не самый значительный вклад в русскую литературу 20 века. Поэт прозы, крупнейший представитель русского литературного зарубежья, сподвижник и друг великого Бунина, Борис Константинович Зайцев без малого три четверти века служил русской литературе (1881-1972). Он был во всех отношениях “последним” в русском зарубежье: умер в 1972 году, в Париже, не дожив двух недель до того, как ему должен был исполниться девяносто один год; долгое время состоял председателем парижского союза русских писателей и журналистов; пережил едва ли не всю “старую” эмиграцию.
Пятьдесят зайцевских книг на русском языке и более двадцати на других языках перечислены в библиографии Рене Герра, изданной в 1982 году в Париже. Это целая библиотека замечательных произведений, восхищавших самых взыскательных ценителей искусства слова. Но этот перечень, конечно, не охватывает сотни этюдов, эссе, портретов, очерков, рассказов, дневниковых записей и писем, которые можно найти в подшивках российских и эмигрантских газет, журналов, альманахов. Все эти бесценнные документы эпохи принадлежат, конечно, не только тому времени, в которое писались, ибо они написаны пером и сердцем большого мастера.
В литературу Борис Зайцев пришел в ту знаменательную пору, о которой сам на склоне своих лет восхищенно скажет, что она была “той полосой русского духовного развития, когда культура наша в некоем недолгом “ренессансе” или “серебряном веке” выходила из провинциализма конца XIX столетия к краткому, трагическому цветению начала XX”. Творческая энергия художников слова устремляется к поиску ответа на вопрос, сформулированный М. Горьким: как отобразить “всю адову суматоху конца и бури начала XX” (Письмо А. М. Горького к А. К. Воронскому). Взрывной характер эпохи трех революций толкал писателей и поэтов на поиски новых качеств своего главного инструмента – слова. Одни изобретательно раскрывали еще не использованные возможности релистического метода, других увлек символизм , третьи уходили вглубь синтетизма и экспрессии. Читая мемуары Зайцева, мы обнаруживаем, что непримиримые литературные манифесты, ни в чем не сходные творческие принципы, различные литературные школы и группы в итоге оставили миру “великанов на все времена”: это Александр Блок, Андрей Белый, Николай Гумилев, Анна Ахматова, Борис Пастернак и др.
Что отличает самого Бориса Зайцева от его великих современников? Нельзя не заметить, что даже у крупных художников броская виртуозность формы подчас подавляет и подчиняет себе содержательную сторону произведения. Зайцев же от произведения к произведению шлифует свой стиль, освобождая его от красивостей и мелодраматизма. В итоге в литературе утвердился мастер, осознавший свою высокую художническую миссию.
Ранние произведения писателя пронизаны чувством слиянности с природой, ощущением единого, живого и восходящего к Космосу мира, где все взаимосвязано — люди, волки, поля, небо. Отсюда и некая “безличность” зайцевской прозы. В то же время пантеизм писателя, его язычество воплощается с помощью нежных словесных красок, импрессионистического авторского письма. Его много печатают в изданиях самых разных направлений. А. Блок пишет о нем в статье “Литературные итоги 1907 г. ”: “Борис Зайцев открывает все те же пленительные страны своего лирического сознания; тихие и прозрачные. И повторяется”.
Далее движение Зайцева-художника можно определить как путь от модернизма к реализму, от пантеизма к традиционной русской духовности. Характерным примером этого “срединного” Зайцева может служить рассказ “Аграфена” — “житие” простой русской крестьянки, попавшей в город, в услужение, и воротившейся в деревню. Это как бы русский вариант “Простой души” Флобера, на другой национальной почве возросшей. Бури чувств, испытания и несчастья пронеслись через душу женщины, и вот наступило успокоение, обретение света и осмысленности прожитой жизни.
Если говорить о дореволюционном творчестве писателя, то итоговой можно считать повесть “Голубая звезда” с главным героем, бескорыстным и честным мечтателем Христофоровым. Искания русской интеллигенции накануне великих социальных потрясений выражены здесь в прозрачном зайцевском слове, создающем особое настроение нежности и печали, почти гипнотическое. В этом и проявляется тайна дарования писателя, магия его воздействия на читателя.
События двух революций и гражданской войны изменили и духовный, и художественный облик Зайцева. Писатель пережил лишения, голод, а затем и арест. В 1922 году вместе с издателем Гржебиным он выехал в Берлин, за границу. Как оказалось, навсегда.
Однако события, приведшие Зайцева к изгнанию, его не озлобили. Он много размышлял о пережитом и пришел к непреклонному выводу: “Ничто в мире зря не делается. Все имеет смысл. Страдания, несчастия, смерти только кажутся необъяснимыми. Прихотливые узоры и зигзаги жизни при ближайшем созерцании могут открыться как небесполезные. День и ночь, радость и горе, достижения и падения — всегда научают.
ЛИТЕРАТУРА РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ
ЛИТЕРАТУРА РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ
Русская литература за рубежом имеет давнюю историю. Только в XIX в. «из прекрасного далека» размышлял о судьбе родной страны Н.В. Гоголь, политическими изгнанниками были А.И. Герцен и Н.П. Огарев, открывал европейскому читателю русскую литературу И.С. Тургенев. Но послеоктябрьская эмиграция XX в. – явление особое по своему масштабу, характеру и значимости. Дело не только в количественных показателях, хотя тот факт, – что за рубежом в короткий промежуток времени оказалось несколько миллионов русских людей, говорит сам за себя. Своеобразие этой (названной первой) волны эмиграции обусловлено особенностью исторических процессов, переживаемых Россией. «Мы – современники величайшего исторического катаклизма» (А. Бобрищев-Пушкин) – таково было характерное настроение эмигрантов. Ни у кого из прежних эмигрантов – при всей остроте их конфликта с властями – не было ощущения, что «мосты разрушены, путей нет и что творится на родине нечто неведомое, грозно-независимое, чреватое непредвиденными обстоятельствами» (Г. Адамович), не было восприятия всей прошлой жизни, самой России как «потонувшего мира».
Осознание себя «русским зарубежьем», «Россией за рубежом», возникло в среде эмигрантов не сразу. Вначале все были убеждены в скором возвращении. Русская литература еще не разделилась на две ветви. До середины 20-х годов книги эмигрантов печатались в Советской России, а произведения советских писателей – за рубежом. Не прерывалось в это время и личное общение художников. Уникальным явлением русской культуры стал Берлин первой половины 20-х годов, в котором происходил беспрецедентный для дальнейшей истории диалог метрополии и эмиграции. В созданном наподобие петроградского Доме искусств состоялись выступления советских писателей, их дискуссии с художниками-эмигрантами. Здесь побывали С. Есенин, В. Маяковский, И. Эренбург, В. Шкловский. В Берлине начала 20-х годов работали крупнейшие издательства, например, З.И. Гржебина, ориентировавшееся на советский рынок, «Петрополис», где печатались авторы из Советской России.
В литературном отделе сменовеховского издания «Накануне» сотрудничал, в числе других, М. Булгаков. Эмигрантский журнал «Воля России», советский «Печать и революция» давали обзоры всей современной русской литературы. Новые надежды вызвал нэп.
Однако со второй половины 20-х годов начали все более резко обозначаться признаки размежевания. В Россию не была допущена предназначенная для советского читателя «Беседа» М. Горького, В. Ходасевича и А. Белого. Постепенно начались изъятия книг эмигрантов, их работы перестали издаваться, ожесточенной критике подверглись писатели, публиковавшиеся за рубежом, например, в издательстве «Петрополис» (Б. Пильняк, Е. Замятин и др.). Резолюция ЦК РКП(б) 1925 г. по вопросам литературы, хотя и была расценена в эмиграции как довольно либеральная, все же означала одно: политика в литературе будет определяться партией, что для писателей-эмигрантов знаменовало конец свободы литературного творчества, характерной – при всех издержках – для первых лет после революции.
Именно в этот период эмиграция встала перед необходимостью не только заново устраивать жизнь вне России, но и осмыслить цели своего дальнейшего существования, найти нравственное оправдание бытия вне родной земли. Так возникла идея миссии русской эмиграции.
«Мы – не в изгнании, мы – в послании» – эти слова стали крылатыми. Именно как послание, адресованное грядущей России, как высокую духовную миссию воспринимала свое предназначение лучшая часть первой волны эмиграции. Подчеркнем: именно лучшая и в количественном отношении отнюдь не подавляющая ее часть, поскольку, как говорили И. Бунин и Г. Адамович, эмиграция никогда не была однородна.
«…Русские люди, оставившие родину в тяжелые для нее годы, времени не потратили даром, не превратились в каких- то Иванов Непомнящих, в обывателей, озабоченных исключительно своими маленькими невзгодами и волнениями», – писал поэт и один из ведущих критиков эмиграции Г. Адамович. Духовный заказ, данный историей, они видели прежде всего в том, чтобы сохранить память о прошлом, «не возвеличивая его без разбора, но и не клевеща на него, твердо хранить из его достояния то, что сохранения достойно».
Сочинение на тему “Русская эмиграция”
Русская эмиграция… Трудной и трагичной была судьба большинства наших эмигрантов.
Лишение материальные и моральные, отсутствие работы и, самое страшное, разлука с родиной. Но тем не менее эмигранты из творческой интеллигенции, сохранившие память о родине, стремящиеся и за границей быть представителями русской культуры, внесли неоценимый вклад в культурное наследие России.
Но в наше время мы говорим уже не об эмиграции, а об утечке мозгов. Л. А. Жуховицкий размышляет об этой проблеме. Он, как мне кажется, сам формулирует основной вопрос статьи: «Чем же реально грозит нам нынешняя непрекращающаяся утечка мозгов?»
Л. А. Жуховицкий указывает на особую актуальность проблемы в наши дни, он называет тему утечки мозгов «жестокой», «тяжкой», отмечает, что она интересна многим, о ней говорит даже президент. Но автор предлагает не драматизировать сложившуюся ситуацию, потому что уезжают не всегда самые талантливые, если за границей работают наши лучшие умы, талантливые представители искусства, то они «служат отечеству не менее достойно и действенно, чем в родных стенах, а наши физики, программисты или инженеры, работающие за границей, держат престиж российского образования на достаточно высоком уровне».
Позиция автора выражена, на мой взгляд, достаточно чётко. Жуховицкий пишет: «То, что мы именуем утечкой мозгов, можно ведь определить и иначе: сейчас происходит массированная, мощная экспансия российской культуры в мир». Нужно максимально использовать огромный потенциал окрепшей российской диаспоры.
Внимание!
Если вам нужна помощь в написании работы, то рекомендуем обратиться к профессионалам. Более 70 000 авторов готовы помочь вам прямо сейчас. Бесплатные корректировки и доработки. Узнайте стоимость своей работы
Я разделяю точку зрения автора. Да, сейчас многие молодые люди хотели бы поработать за границей. Но большинство из молодых учёных или деятелей искусства либо сохраняют российское гражданство, либо имеют двойное. К счастью, изменились причины, по которым люди уезжают из страны. Как справедливо заметил Жуховицкий, в двадцатом веке лучшие представители культуры уезжали из России не по своей воле. Теперь границы стали более открытыми. Главное, как мне кажется, уехав за рубеж, быть достойным представителем своей страны, в какой бы области ты ни работал.
Русские эмигранты, деятели культуры, во все времена старались сохранить и приумножить достижения русской культуры. В первую волну русской эмиграции продолжали литературную работу И. Бунин (лауреат Нобелевской премии 1933 г.), Д. Мережковский, А. Куприн, поэты Г. Иванов, В. Ходасевич, М. Цветаева.
В США остался выдающийся актер МХАТа М. Чехов, оказавший большое влияние на систему подготовки артистов. Уехали из советской России композитор С. Рахманинов, певцы А. Вертинский, Ф. Шаляпин. Вдали от родины вышли самые известные произведения писателя И . Бунина: «Митина любовь», «Жизнь Арсеньева», «Солнечный удар» и др. Во время второй мировой войны Бунин категорически отказывается от всяческих контактов с нацистами, перебравшись в 1939 году в Грассе (Приморские Альпы), где и провел всю войну, активно интересуясь судьбой своей покинутой Родины. В военные годы Бунин написал серию “Темные аллеи”, которая стала новым веянием не только в творчестве самого писателя, но и во всей русской литературе.
Н. В. Кокшаров в статье «Культура русского зарубежья» пишет, что русская культура за рубежом в той или иной степени связана с русской диаспорой, которая насчитывает тридцать миллионов человек. Духовные ценности, создаваемые зарубежными соотечественниками, являются не только частью нашей национальной культуры, но и частью культуры той нации, страны, где они живут.
Представители культуры, проживающие за пределами своей исторической родины, – это мосты, соединяющие одну культуру с другой. За границей постоянно проводятся мероприятие по распространению русской культуры, например, в Лондоне ежегодно проходит международный фестиваль русской поэзии и культуры, там же открыт Пушкинский дом, а в Париже по инициативе княжны Веры Мещерской был открыт знаменитый Русский дом.
Президент Российской Федерации В. В. В. Путин на Конгрессе соотечественников в 2010 году отметил, говоря о русских эмигрантах, что это они и их предки помогли сберечь культуру, память сотен лет российской истории. Испытания, выпавшие на долю не одного поколения соотечественников, только обострили чувство сопричастности к делам и судьбе Родины.
И даже в самые сложные времена подавляющее большинство из русских эмигрантов было вместе с Отечеством. Широко известны имена соотечественников, добившихся выдающихся успехов в бизнесе, политике, обогативших мировую культуру. И крайне важно, что мнение многих из современников, живущих за рубежом, – авторитетно и признано в мире.
Как хорошо, что мы теперь живём в мире, в котором уже нет понятий «железная стена», «холодная война». Этот мир становится более открытым, у кого-то появляется возможность учиться и работать за рубежом. Тем, кому это удастся, надо помнить, что главное – продолжить лучшие традиции русской эмиграции, достойно представлять российскую науку, культуру, бизнес.
Загрузка...