Обзор повестей и рассказов Довлатова: сочинение

Тема свободы личности в повести С. Довлатова «Зона»

Имя С. Д. Довлатова прозвучало в литературных кругах в конце 60-х годов. Писатели той эпохи на страницах своих произведений поднимали острые, наболевшие вопросы, связанные с недавним истори­ческим прошлым России, осмысливали современ­ность. Важной особенностью как литературной, так и общественной жизни страны того времени являлась полемика, основная цель которой состояла в том, что­бы отстоять право писателей на отражение правды об отрицательных сторонах жизни, о реальном положе­нии вещей в Советском государстве. Это время стало периодом бескровных репрессий, многие писатели и поэты подверглись гонениям за свободолюбие, отра­жение в своем творчестве взглядов, противоречащих общепринятой установке на воспевание социалисти­ческого отечества. Творческая интеллигенция выну­ждена была уходить в кочегары, дворники, эмигриро­вать из страны, дабы не становиться «придворными поэтами», воспевающими коммунистическую идео­логию.

Проза Сергея Довлатова, запечатлевшая людей свободомыслящих, не принятых официальной иерар­хией, не соответствовала канонам социалистической литературы, не была официально признана в Совет­ском Союзе. Чтобы произведения увидели свет, писа­тель вынужден был эмигрировать.

В 60-е годы Довлатов начал работу над автобиогра­фичной повестью «Зона», которую в России опубли­ковали лишь в середине 80-х годов. Некоторое время писатель служил охранником лагерей, и «Зона» отра­жает его своеобразное восприятие жизни людей по ту и по эту сторону свободы. Он разрушил традиционные представления о противопоставлении заключенных и охранников, имевшие две трактовки. С позиций «по­рядочного» общества каторжник является «чудови­щем, исчадием ада, а полицейский, следовательно, — героем, моралистом, яркой творческой личностью». А с противоположной точки зрения, каторжник «яв­ляется фигурой страдающей, трагической, заслужи­вающей жалости и восхищения. Охранник — злодей, воплощение жестокости и насилия».

Своеобразие повести Довлатова состояло в том, что он показал отношения заключенный — охранник с третьей, неожиданной стороны. «Я обнаружил пора­зительное сходство между лагерем и волей. Мы гово­рили на одном приблатненном языке. Распевали оди­наковые сентиментальные песни. Претерпевали одни и те же лишения. Мы даже выглядели одинаково. Мы были очень похожи и даже — взаимозаменяемы. Почти любой заключенный годился на роль охранни­ка. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы». Эта мысль лейтмотивом проходит через всю повесть. Довлатов показывает, насколько тонка грань той и этой жизни: «Разве у тебя внутри не сидит грабитель и аферист? Разве ты мысленно не убил, не ограбил? Или, как минимум, не изнасиловал?», — спрашивает своего напарника Борис Алиханов, от чьего имени ве­дется рассказ. Более того, автор поражен похожестью двух противоположных миров.

Довлатов пишет так: «Я был ошеломлен глубиной и разнообразием жизни. Я увидел, как низко может пасть человек. И как высоко он способен парить. Мир был ужасен. Но жизнь продолжалась. Более того, здесь сохранялись обычные жизненные пропор­ции. Соотношение добра и зла, горя и радости — оста­валось неизменным».

Мир зоны представляется писателю уменьшенной копией модели государства, подразумевающей свою классовую иерархию, свои законы, идентичные с го­сударственными. Подобная параллель в годы созда­ния произведения выглядела неслыханной дерзо­стью, даже преступлением, поэтому вполне законо­мерным является запрет на опубликование повести Довлатова в Советском Союзе.

Что такое свобода и несвобода? Над этим вопросом писатель размышляет на протяжении всего повество­вания. В его рассуждениях эти понятия теряют четко очерченные границы, как и все остальное в повести, они становятся взаимозаменямыми. Вроде бы ситуа­ция не может истолковываться двояко: преступники, находящиеся под охраной, несвободны. Охраняющий их конвой, напротив, находится на свободе. Но у геро­ев повести часто возникает противоположное ощуще­ние. Так, показательным является эпизод противо­стояния охранника Алиханова и рецидивиста Купцо­ва, который отказывается выходить на работу в соответствии со своим «высоким» положением вора в законе. После долгой и упорной борьбы Алиханов вро­де бы добивается согласия Купцова выйти на лесопо­вал, но как только в руках у него оказывается топор, он отрубает себе левую кисть. Таким образом, внут­ренняя свобода Купцова реальнее, чем внешняя сво­бода Алиханова, который вынужден делать то, что противоречит его внутренним убеждениям.

Тема свободы человеческой личности поднималась в разные периоды разными писателями, но Довлатов, пожалуй, единственный из них раскрыл эту мысль та­ким необычным способом — с позиций взаимозаме­няемости. Он показал, что человек сам выбирает для себя свободу или несвободу независимо от условий су­ществования.

«Обзор повестей и рассказов Довлатова»

Цикл “Наши” связан одновременно с традициями одесских произведений Бабеля и автобиографической прозы Искандера. Рассказы цикла посвящены близким родственникам автобиографического героя. Он рассказывает о своих дедах по линии отца и матери, о родителях, двоюродном брате, жене и дочери. История рода, проникнутая юмором и любовью, заканчивается рождением сына – ребенка с иностранным именем, увидевшего свет с Америке. “Это то, к чему пришла моя семья и наша родина”, – с печалью заключает автор.

Сюжет цикла “Чемодан” развивается по принципу реализованной метафоры: в чемодане, случайно обнаруженном в шкафу, герой находит вещи, вывезенные с родины, которые ему так и не пригодились. С каждой из вещей связана безуспешная попытка героя найти себе применение на родине. В результате рассказы о вещах складываются в историю неудавшейся, нереализованной жизни.

Случайным вещам из чемодана противопоставлена куртка Фернана Леже. Чемодан напоминает Довлатову о чемодане с рукописями Платонова, пропавшем в годы войны.

Цикл “Ремесло”, скептически названный автором “признаниями литературного неудачника”, представляет собой творческую биографию Довлатова. Время восстановило подлинные ценности и отбросило сомнения писателя в том, что его упрекнут, будто он “возомнил себя непризнанным гением”. Художник, которого обрекли на родине на “чувство безнадежной жизненной непригодности”, создал правдивую летопись литературной жизни эпохи застоя. Ее центральным героем у Довлатова выступает высоко ценимый и любимый им И. Бродский. Оставленный Довлатовым литературный портрет поэта является непревзойденным по точности и глубине содержания: “Бродский создал неслыханную модель поведения. Он жил не в пролетарском государстве, а в монастыре собственного духа. Он не боролся с режимом. Он его не замечал”.

Повесть С. Довлатова “Иностранка” была впервые опубликована в 1986 г. Она повествует о молодой женщине из “хорошей семьи”, у которой было счастливое детство. “Всем, у кого было счастливое детство, необходимо задумываться о расплате… Веселый нрав, здоровье, красота – чего мне это будет стоить?” – философски размышляет автор о судьбе своей героини. Ее “платой” становится любовь к человеку “с безнадежной фамилией Цехнови-цер”. Отдаленным результатом этой любви и стал ее отъезд в эмиграцию. Мария Татарович, одинокая русская женщина с ребенком, оказалась на сто восьмой улице Нью-Йорка и неожиданно для окружающих полюбила латиноамериканца Рафаэля Гонзалеса. Фоном к любовной повести в “Иностранке” служит жизнь русской колонии Нью-Йорка.

В повести “Филиал” тоже переплетаются две сюжетные линии: воспоминания о первой любви автобиографического героя и изображение его жизни в эмиграции, работы на радио “Третья волна”, взаимоотношений и течений внутри эмигрантской среды.

Довлатов прожил в Америке двенадцать лет. В 1990 г. он скоропостижно умер от сердечного приступа, не дождавшись издания своих произведений на родине. Первые книги его рассказов: “Чемодан”, “Зона”, “Рассказы” вышли к пятидесятилетию писателя, до которого он не дожил. Совсем недавно вышло в свет трехтомное собрание его прозы, стали появляться воспоминания и статьи о нем.

Довлатов создал своеобразный, точный, скупой и афористичный язык. Его стиль отличается изысканной простотой. Использование анекдотических ситуаций, жизненность тем делают его прозу увлекательным чтением. Популярность Довлатова со временем возрастает. Объясняется это и чувством, откровенно высказанным в цикле “Ремесло”: “Я люблю Америку… Благодарен Америке, но родина моя далеко. Нищая, голодная, безумная и спившаяся! Потерявшая, загубившая и отвергнувшая лучших своих сыновей. Родина – это мы сами… Все, что с нами было, – родина. И все, что было, – останется навсегда…” В критике высказывалось мнение, что Довлатов – художник мира, канувшего в прошлое. Но если наш мир – это мы сами, Сергей Довлатов навсегда останется летописцем нашего времени и нашим современником.

В мире прозы Сергея Довлатова

И.С. Заярная

Сергей Донатович Довлатов (З.ХI.1941 — 24.VIII.1990) – один из представителей «третьей» волны литературной эмиграции, сложившейся в 70-90-е годы XX в. Его проза, как и творчество других писателей, покинувших пределы бывшего СССР по политическим соображениям, либо попросту выдворенных властями из страны, — А. Галича, В. Максимова, В. Некрасова, А. Синявского, И. Бродского, В. Буковского, В. Аксенова, В. Войновича, Ф. Горенштейна и др. — составила яркую страницу литературы русского зарубежья.

Сергей Довлатов родился в 1941 г . в Уфе, здесь прошло его раннее детство. С 1945 г . семья переехала в Ленинград. Отец писателя — режиссер, работал в Академическом драматическом театре, затем сочинял фельетоны для эстрады, преподавал в музыкальном училище. Мать, по профессии актриса, но после рождения сына и развода с отцом оставила театр, стала работать корректором. После окончания школы Довлатов поступил на филологический факультет Ленинградского университета, который он не закончил, проучившись два года. Затем следуют годы службы в армии, в войсках охраны в лагерях строгого режима в республике Коми. После демобилизации в 1965 г . работает корреспондентом и журналистом в периодических изданиях Ленинграда и Таллинна («Аврора», «Звезда», «Нева», «Советская Эстония», «Костер»).

В 60-е годы С. Довлатов начал писать, а с середины 60-х пытался опубликовать свою прозу. В 1967, 1969 гг. были напечатаны две повести — «ужасная пролетарская», по выражению самого писателя, «Завтра будет обычный день» и «Интервью». Однако он считал их слабыми и не давал согласия на повторные издания.

Начиная с 1975 г . рассказы Довлатова оказались на Западе, стали публиковаться в журналах «Континент», «Время и мы». Это привело к определенному количеству неприятностей, «на каком-то этапе возникла необходимость выбора между Нью-Йорком и тюрьмой». В 1978 г . следом за женой и дочерью писатель-диссидент эмигрировал в Америку. «Единственной целью моей эмиграции была творческая свобода», — подчеркнул он в интервью журналу «Слово», а также не раз упоминал об этом в своих повестях.

В 1980 г . Довлатов становится одним из организаторов и главным редактором газеты «Новый американец», которая издавалась в течение двух лет, часто выступал на радиостанции «Свобода». В США Довлатов получил возможность заниматься своим главным делом — писать книги и издавать их. Здесь вышли одна за другой: «Невидимая книга» (1977), «Соло на ундервуде: Записные книжки» (Париж — Нью-Йорк, 1980), «Компромисс» (Нью-Йорк, 1981), «Зона: Записки надзирателя» (1982), «Заповедник» (1983), «Марш одиноких» (Холион, 1983), «Наши» (1983), «Демарш энтузиастов» (Париж, 1985), «Ремесло: Повесть в двух частях» (1985), «Иностранка» (Нью-Йорк, 1990), «Не только Бродский. Русская культура в портретах и анекдотах» (совместно с М. Волковой, Нью-Йорк, 1988).

Центральный персонаж этой прозы — сам Довлатов, переименованный то в Алиханова, то в Далматова. Однако произведения его нельзя считать автобиографическими, строго документальными. Писатель нередко прибегает к литературной мистификации и по-разному излагает одни и те же события из своей жизни, намеренно «путает» даты, изменяет имена и фамилии. Исключение составляет, пожалуй, «Зона», которой автор предпослал замечание: «Имена, события, даты — все здесь подлинное. Выдумал я лишь те детали, которые несущественны».

В «Невидимой книге» С. Довлатов упоминает о том, что с рукописью «Зоны» он появился в Ленинграде в 1964 г . Издана же книга была только в 1982 г ., в Нью-Йорке. Это повествование о лагере строгого режима и заключенных, о конвойных войсках и в целом о системе тотальной несвободы, основанное на личных впечатлениях. Довлатов обрисовал страшный мир, в котором «действовало нечто противоположное естественному отбору. Происходил конфликт ужасного с еще более чудовищным». Классифицируя известную литературу о преступниках и заключенных на два основные типа: «каторжную», к которой он относит «Записки из Мертвого дома» Достоевского, произведения Чехова, Солженицына, Шаламова, Синявского, и «полицейскую» (от Честертона до Агаты Кристи), Довлатов находит свою нишу в литературной традиции. Он четко формулирует свой собственный ракурс, свою философию видения проблемы: «Я обнаружил третий путь. Поразительное сходство между лагерем и волей. Между заключенными и надзирателями. Между домушниками-рецидивистами и контролерами производственной зоны. По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир».

Авторское жанровое определение «записки надзирателя» адекватно довольно-таки свободной форме изложения, в котором чередуются эпизоды и истории из жизни зеков, солдат и офицеров охраны и стилизованные «письма» автора издателю Игорю Марковичу, датированные 1982 годом. Письма выделены курсивом в авторском тексте. Они играют роль связующего элемента и в тоже время это своеобразный авторский комментарий, возможность напрямую высказаться о пережитом и изложить свои литературные позиции. Работая с трудным, отчасти, «экзотическим» материалом, Довлатов тем не менее не нагнетает «ужасные» бытовые и натуралистические подробности жизни лагеря. Его задача — «написать о жизни и людях», изобразить течение жизни в различных ее проявлениях. В этом смысле писатель близко подходит к эстетике экзистенциалистов: «Со времён Аристотеля человеческий мозг не изменился, тем более не изменилось человеческое сознание. А значит, нет прогресса. Есть движение, в основе которого лежит неустойчивость».

Главный герой «Зоны» — надзиратель Алиханов, автобиографический герой и автор одновременно. Первый наблюдает, второй обобщает. Алиханов — из среды интеллигенции, он остается чуждым и заключенным, которых охранял, и сослуживцам из конвойной охраны, несмотря на отдельные попытки приспособиться к среде и законам зоны.

Наблюдая за человеком в необычных, жестоких обстоятельствах, Довлатов не идеализирует человеческую природу, в том числе и свой собственный облик. Он отвергает любую устоявшуюся категорическую формулу: «Человек добр! Человек подл. Человек человеку — друг, товарищ и брат. Человек человеку волк и так далее» и утверждает, что «человек человеку. все что угодно. В зависимости от стечения обстоятельств. Человек способен на все — дурное и хорошее. Мне грустно, что это так». Более того, в противоположность А. Солженицыну, говорит: «по Солженицыну лагерь — это ад. Я же думаю, что ад — это мы сами».

Исследователь справедливо отмечает, что в «Зоне» писатель вплотную подходит к проблеме «человек и среда», на протяжении многих столетий волновавшей философию и литературу, но решает ее по-своему, в духе антиморализаторской эстетики.

Все последующие произведения писателя — и о самом Довлатове, и о его близких и знакомых, и в целом о мире, о котором он пишет с грустной и мудрой улыбкой. Едва ли не доминирующей при этом становится тема абсурда человеческого бытия, который прослеживается в различных его сферах — в политике, общественном устройстве, личной и даже интимной жизни людей, в их профессиональной деятельности.

Книги «Ремесло» (ч.1 – 1976; ч.2 – 1984), «Компромисс» (1981), «Заповедник» (1983) связаны между собой темой и историей творческой личности в условиях несвободного мира. В «Ремесле» изображены тщетные попытки писателя опубликовать что-либо из написанного, здесь же — цепь рассказов о встречах с интересными людьми — известными писателями и литераторами, здесь же весьма выразительно представлена система абсурда, пронизывающая всю сеть издательского дела в бывшем СССР: «Бездарная рукопись побуждает к низким требованиям. В силу этих требований ее надо одобрить, издать. Интересная — побуждает к высоким требованиям. С высоты этих требований ее надлежит уничтожить».

Читайте также:  Юмор в творчестве Ч. Диккенса: сочинение

Эта же тема варьируется в «Компромиссе». Здесь уже в полную силу отразился талант Довлатова-юмориста. Юмор — мощное средство противостояния тем поистине трагическим ситуациям и сторонам действительности, которые постоянно сопровождают и автора, и его героев. «Компромисс» — это двенадцать анекдотических историй о работе журналиста в газете «Советская Эстония». За каждым официальным репортажем следует правдивый рассказ о том, как было на самом деле. Эта книга, по сути, мрачная история о системе лжи в советском обществе и об изнанке журналистской профессии, об атмосфере продажности и лжи, пронизавшей насквозь газетный мир. Желаемого эффекта воздействия писатель достигает исключительно художественными средствами. Он проявляет себя как мастер диалога, как замечательный стилист. Кроме того, он «эстетизировал жизнь, о чем бы ни писал, выстраивал лучшие слова в лучшем порядке, рассказывая о том, как солдаты идут в ларек за бутылкой или как провинциальный журналист интервьюирует передовую доярку, и все эти случайные, слабые заурядные человеческие отношения, вся эта паутина земли. становилась сущностной, значительной и необыкновенно интересной».

Любимые герои писателя — большей частью неудачники, лишние, талантливые, но непризнанные писатели, алкоголики, диссиденты. Такими персонажами населены страницы повести «Заповедник». Довлатов рассказывает о несложившихся судьбах, о чудаках, для многих из которых (как для ленивца и феноменального эрудита Митрофанова, который умеет только рассказывать — и больше ничего) Пушкинский заповедник становится единственным пристанищем в жизни. К числу неудачников относит Довлатов и самого себя, писателя-неудачника. Опять-таки автобиографический герой в центре повествования. Он в целях заработка принимается за очередную «халтуру» — становится экскурсоводом в заповеднике.

По-своему решает писатель и «пушкинскую» тему. Образ, личность гения, восприятие его поэзии слишком, личностны для Довлатова. Поэтому он смеется над примитивными методами «несения Пушкина в массы». Он не принимает превращения поэта в идола, изображение которого встречается на каждом шагу: «Даже возле таинственной кирпичной будочки с надписью «Огнетушитель!» Сходство исчерпывалось бакенбардами». Протестует и против затертых и заученных фраз экскурсоводов и сотрудников музея, у которых демонстрация любви к Пушкину превратилась в ритуал и профессиональную привычку. Тот же абсурд, царящий повсеместно, та же ложь проникает и в обитель искусства и поэзии. В музее в качестве портрета Ганнибала демонстрируют туристам портрет генерала Закомельского, на дуб в окрестностях местного парка вешают цепь для создания «колорита». Участь этой цепи была предрешена тартускими студентами, утопившими ее в озере.

«Заповедник», кроме всего прочего, — это и целый комплекс российских проблем на фоне Пушкина. В том числе и горькое российское пьянство. На страницах книги обрисована поистине ужасающая фигура, представитель народа — Михаил Иваныч, у которого герой — Алиханов снял угол. Это горький, безнадежный пропойца. Он по-своему добр и бескорыстен, но и до дикости жесток. Страшна его изба, где через щели в полу проходят бездомные собаки. Безумна его речь, похожая на «звукопись ремизовской школы», где членораздельно произносятся только отдельные существительные и глаголы. Угрожающе зловещи его попытки застрелить жену.

В повести усиливается звучание мотивов личной неустроенности, душевной тоски, которые усугубляются еще и семейной драмой Алиханова, отъездом жены и дочери за границу. О герое Довлатова замечательно сказал И. Бродский: «Это человек, не оправдывающий действительность или себя самого; это человек, от нее отмахивающийся: выходящий из помещения, нежели пытающийся навести в нем порядок или усмотреть в его загаженности глубинный смысл, руку провидения.

Куда он из помещения этого выходит — в распивочную, на край света, за тридевять земель — дело десятое. Этот писатель не устраивает из происходящего с ним драмы. Он замечателен в первую очередь именно отказом от трагической традиции. тональность его прозы насмешливо-сдержанная при всей отчаянности существования, им описанного».

В Америке С. Довлатов обретает долгожданный писательский успех. Одна за другой выходят его книги, его публикует самый престижный журнал «Ньюйоркер», который до того публиковал только прозу В. Набокова, его проза переводится и издается в английских переводах. В Америке Довлатов пишет об эмиграции, о «филиале», о том, как бывшие соотечественники осваивают новое пространство. С темой эмиграции четко связаны книги «Иностранка» (1986), «Филиал» (1990), вторая часть «Ремесла» — «Невидимая газета» (1984). Довлатов вписывает жизнь русской эмиграции в Америке далеко не в радужных красках: «Люди меняют одни печали на другие, только и всего»; «Знайте, что Америка не рай. Оказывается, здесь есть все — дурное и хорошее».

Во второй части «Ремесла» — «Невидимая газета» (1984) он подробно рассказывает о том, как русские эмигранты создавали газету «Новый Американец». Писатель остается верным своим принципам составления книги из коротких рассказов и видеть комическое в жизни. В повествование вмонтированы вставки — забавные истории и анекдоты, приключившиеся со знакомыми автора. Это отрывки из его книги «Соло на ундервуде: Записные книжки» (1980).

В эмиграции в творчестве Довлатова появляются и ностальгические ноты. Звучат они в книгах «Филиал», (1990), «Наши» (1983), «Чемодан» (1986). Последняя состоит из отдельных новелл о вещах, которые автор вывез с собой в Америку — «Креповые финские носки», «Приличный двубортный костюм», «Номенклатурные полуботинки» и т.д. Каждая из вещей крепко привязана в его памяти к конкретной ситуации, случаю, когда-то происшедшему с ним в доэмигрантском прошлом. Историй раскрывают различные периоды его биографии и тематически примыкают, как бы варьируют уже написанное в «Зоне», «Компромиссе», «Ремесле». В этом проявляются особенности поэтики Довлатова, не случайно многими критиками отмечалось использование им принципов джазовой композиции.

Повествование Довлатова обращено и к прошлому, к истории рода в книге «Наши». Создавая колоритные, отчасти мифологизированные портреты своих предков — дедов по отцовской и материнской линии, повествуя о родителях и поколении «отцов», рассказывая о своих сверстниках, писатель не замыкается рамками истории одной семьи, а воссоздает ее на широком историческом и социальном фоне жизни «небывалой страны».

«Иностранка» (1986) — книга, где впервые герой — Довлатов отступает на второй план и как бы прячется за внешним увлекательным и даже авантюрным сюжетом — историей эмигрантки Маруси и ее замужества. Объектом его внимания становятся нравы, проблемы и заботы русской колонии в Нью-Йорке. Ярко, пластично обрисованы ее обитатели, их занятия, их быт, с беззлобным юмором показаны их недостатки и слабости. Писатель как бы собирает и классифицирует различные проблемы эмигрантов и проводит мысль, что Америка — вовсе не рай. И, как правило, непросто прижиться здесь переселенцам. Грустная и в то же время с юмором поведанная история Маруси — яркое тому доказательство. Повествуя о самом обыденном и, казалось бы, приземленном, писатель никогда не теряет из виду главной темы, не снижает пафоса своей прозы: «Пропащая, бесценная, единственная жизнь».

Тема эмиграции, ее литературно-художественных кругов, начатая в «Ремесле», находит продолжение и развитие в повести «Филиал», герой которой опять-таки Довлатов (здесь — Далматов), журналист радио «Свобода», становится участником фантастического симпозиума «Новая Россия». Здесь представлены разнообразные идейные течения и ориентации, присутствуют представители прессы, деятели литературы и искусства. Многие известные фамилии писатель зашифровал, ситуации заострил до абсурда. В довлатовской интерпретации «шумный, склочный, пьющий, задиристый филиал подозрительно напоминает домашние богемные сборища, изображенные в «Чемодане» и «Заповеднике». Филиал — не сливки, а осколок той России. Тут тоже есть почвенники и либералы, борьба самолюбий и кружков, гении и сумасшедшие. Причем, на почве главным образом литературной, а не политической».

Композиция «Филиала» двупланова. Современные события переплетаются с прошлым автора, параллельно разворачивающимся лирическим повествованием о первой любви.

Писатель дает повод для подобных суждений, напрямую утверждая в «Записных книжках», что «можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее.

Однако похожим быть хочется только на Чехова».

Чего стоит хотя бы тот факт, что у него нет ни в одном предложении слов, которые бы начинались с одной и той же буквы. И. Бродский отмечал, что «рассказы его держатся более всего на ритме фразы. Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи».

Возвращение книг Довлатова в Россию стало фактом огромного духовного и художественного значения. Его книги стали «анекдотической сагой об ушедшем времени. И лирической прозой о чем-то непреходящем».

Л-ра: Русский язык и литература в учебных заведениях. – 2002. – № 4. – С. 19-22.

Ключевые слова: Сергей Довлатов,критика на творчество Сергея Довлатова,критика на произведения Сергея Довлатова,анализ рассказов Сергея Довлатова,скачать критику,скачать анализ,скачать бесплатно,русская литература 20 в.,писатели-эмигранты

Сочинение: Анализ творчества С.Довлатова

Он хотел отметить свой 50-летний юбилей книгой рассказов, в которой было бы собрано все лучшее, что он написал. То есть к 50 годам Довлатов осознавал себя законченным писателем.

Получается поразительная штука. Довлатов как никто выразил человека своего поколения, социального статуса и, извините, гендера. Аутсайдера; любимца женщин и мужчин, но лучше женщин; наблюдателя. Человека, инстинктивно недоверчивого ко всяческому пафосу. Пьющего и непутевого.

Довлатов не похож на Бабеля, их все-таки разделяет несколько десятилетий. Но, пожалуй, в русской литературе нет более схожих друг с другом писателей по их отношению к стилю, по яростной и мучительной работе над словом, как бы банально и пафосно это не звучало.

У Довлатова на читателя работает все: абзацы, отсутствие буквенных повторов в начале слов, помещающихся в одно предложение, многоточия. Способность в одно короткое предложение загнать несколько слоев смысла. И, разумеется, феерический юмор, где больше горечи, чем веселья. Что, собственно, и заставляло благодарных читателей заучивать довлатовские фразочки наизусть, как когда-то Ильфа и Петрова, но не привлекло к нему по-настоящему массового читателя. Довлатов — все-таки писатель для интеллигенции, реалии его рассказов ближе тем, кто жил в Советском Союзе в 1970-е или в эмиграции в 1980-е.

Эмигрантский период Сергея Довлатова интересен не только тем, что писатель обрел свободу, начал печататься, превратился в объект восхищения и почитания, а затем стал знаменитостью в позднем Советском Союзе. В Америке писатель раскрылся в еще одной своей ипостаси — журналистской и редакторской. Довлатов и был замечательным журналистом — в границах дозволенного в советской прессе. Но его газетные колонки и радиоскрипты 1980-х — та высота в русской журналистике, взять которую едва ли кому-нибудь удастся.

То, что не было опубликовано в СССР, было рассказано в бесчисленных пивных, редакционных курилках, зачитано на кухнях и подпольных выставках. Все его фразы, ювелирно построенные метафоры, искрометные диалоги с подтекстом – живы и по сей день.

черпал сюжеты из жизни огромной ложкой и переделывал все, что его окружало, в литературу

Аутсайдеры Довлатова — без всяких метафор — лишние в нашем цивилизованном мире существа. Они нелепы с точки зрения оприходованных здравым смыслом критериев и мнений. И все-таки они люди. Ничем не уступающие в этом звании своим интеллектуальным тургеневским предтечам.

Конечно, термин «лишние люди» в России традиционно относят к интеллигенции, лишенной возможности реализоваться в подавленной всяческими репрессиями стране. И у Довлатова его персонажи — в основном, представители богемного андерграунда, всякого рода не печатающиеся поэты-метафизики. Но у него есть и другие герои, из других общественных слоев — например, спившиеся колхозники или солдаты лагерной охраны. Довлатов увидел и показал, что лишними в коммунистической утопии оказались буквально все

Жизненный путь Сергея Довлатова

3 сентября 1941 года в Уфе родилсяСергей Довлатов – известный прозаик, журналист, яркий представитель третьей волны русской эмиграции, один из наиболее читаемых современных русских писателей во всем мире. С 1944 жил в Ленинграде. Был отчислен со второго курса Ленинградского университета. Оказавшись в армии, Сергей Довлатов служил охранником в лагерях Коми АССР. После возвращения из армии работал корреспондентом в многотиражной газете Ленинградского кораблестроительного института «За кадры верфям», затем выехал в Эстонию, где сотрудничал в газетах «Советская Эстония», «Вечерний Таллинн». Писал рецензии для журналов «Нева» и «Звезда». Произведения Довлатова-прозаика не издавались в СССР. В 1978 Довлатов эмигрировал в Вену, затем переехал в США. Стал одним из создателей русскоязычной газеты «Новый американец», тираж которой достигал 11 тысяч экземпляров, с 1980 по 1982 был ее главным редактором. В Америке проза Довлатова получила широкое признание, публиковалась в известнейших американских газетах и журналах. Он стал вторым после В.Набокова русским писателем, печатавшимся в журнале «Нью-Йоркер». Через пять дней после смерти Довлатова в России была сдана в набор его книга Заповедник, ставшая первым значительным произведения писателя, изданным на родине.

Основные произведения Довлатова: Зона (1964–1982), Невидимая книга (1978), Соло на ундервуде: Записные книжки (1980),Компромисс (1981),Заповедник (1983), Наши (1983),Марш одиноких (1985), Ремесло (1985),Чемодан (1986), Иностранка (1986), Не только Бродский (1988).

Основа произведений Довлатова

В основе всех произведений Довлатова – факты и события из биографии писателя. Зона – записки лагерного надзирателя, которым Довлатов служил в армии. Компромисс – история эстонского периода жизни Довлатова, его впечатления от работы журналистом. Заповедник – претворенный в горькое и ироничное повествование опыт работы экскурсоводом в Пушкинских Горах.Наши – семейный эпос Довлатовых. Чемодан – книга о вывезенном за границу житейском скарбе, воспоминания о ленинградской юности. Ремесло – заметки «литературного неудачника». Однако книги Довлатова не документальны, созданный в них жанр писатель называл «псевдодокументалистикой». Цель Довлатова не документальность, а «ощущение реальности», узнаваемости описанных ситуаций в творчески созданном выразительном «документе». В своих новеллах Довлатов точно передает стиль жизни и мироощущение поколения 60-х годов, атмосферу богемных собраний на ленинградских и московских кухнях, абсурд советской действительности, мытарства русских эмигрантов в Америке.

Свою позицию в литературе Довлатов определял как позицию рассказчика, избегая называть себя писателем: «Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик – о том, как должны жить люди. Писатель – о том, ради чего живут люди. Для Довлатова драгоценен сам процесс рассказывания – удовольствие от «некоторого количества текста». Отсюда декларируемое Довлатовым предпочтение литературы американской литературе русской, Фолкнера и Хемингуэя – Достоевскому и Толстому. Опираясь на традицию американской литературы, Довлатов объединял свои новеллы в циклы, в которых каждая отдельно взятая история, включаясь в целое, оставалась самостоятельной. Циклы могли дополняться, видоизменяться, расширяться, приобретать новые оттенки.

Читайте также:  Юмор в творчестве Ч. Диккенса: сочинение

Нравственный смысл произведений Довлатова

Нравственный смысл своих произведений Довлатов видел в восстановлении нормы. Изображая в своих произведениях случайное, произвольное и нелепое, Довлатов касался абсурдных ситуаций не из любви к абсурду. При всей нелепости окружающей действительности герой Довлатова не утрачивает чувства нормального, естественного, гармоничного. Писатель проделывает путь от усложненных крайностей, противоречий к однозначной простоте. Стремлением «восстановить норму» порожден стиль и язык Довлатова.
Довлатов – писатель-минималист, мастер сверхкороткой формы: рассказа, бытовой зарисовки, анекдота, афоризма. Стилю Довлатова присущ лаконизм, внимание к художественной детали, живая разговорная интонация. Характеры героев, как правило, раскрываются в виртуозно построенных диалогах, которые в прозе Довлатова преобладают над драматическими коллизиями. Довлатов любил повторять: «Сложное в литературе доступнее простого». В Зоне, Заповеднике, Чемодане автор пытается вернуть слову утраченное им содержание.

Позиция рассказчика вела Довлатова и к уходу от оценочности. Обладая беспощадным зрением, Довлатов избегал выносить приговор своим героям, давать этическую оценку человеческим поступкам и отношениям. В художественном мире Довлатова охранник и заключенный, злодей и праведник уравнены в правах. Главная эмоция рассказчика – снисходительность:

Писательская манера Довлатова

В писательской манере Довлатова абсурдное и смешное, трагическое и комическое, ирония и юмор тесно переплетены. По словам литературоведа А.Арьева, художественная мысль Довлатова – «рассказать, как странно живут люди – то печально смеясь, то смешно печалясь».

В первой книге – сборнике рассказов Зона – Довлатов разворачивал впечатляющую картину мира, охваченного жестокостью, абсурдом и насилием. «Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой и насиловали коз. В этом мире убивали за пачку чая». Зона – записки тюремного надзирателя Алиханова, но, говоря о лагере, Довлатов порывает с лагерной темой, изображая «не зону и зеков, а жизнь и людей». Зона писалась тогда (1964), когда только что были опубликованы Колымские рассказы Шаламова и Один день Ивана Денисовича Солженицына, однако Довлатов избежал соблазна эксплуатировать экзотический жизненный материал. Акцент у Довлатова сделан не на воспроизведении чудовищных подробностей армейского и зековского быта, а на выявлении обычных жизненных пропорций добра и зла, горя и радости. Зона – модель мира, государства, человеческих отношений. В замкнутом пространстве усть-вымского лагпункта сгущаются, концентрируются обычные для человека и жизни в целом парадоксы и противоречия. В художественном мире Довлатова надзиратель – такая же жертва обстоятельств, как и заключенный. В противовес идейным моделям «каторжник-страдалец, охранник-злодей», «полицейский-герой, преступник-исчадие ада» Довлатов вычерчивал единую, уравнивающую шкалу: «По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир. Мы говорили на одном приблатненном языке. Распевали одинаковые сентиментальные песни. Претерпевали одни и те же лишения… Мы были очень похожи и даже – взаимозаменяемы. Почти любой заключенный годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы».

В другой книге Довлатова – Заповедник – всевозрастающий абсурд подчеркнут символической многоплановостью названия. Пушкинский заповедник, в который главный герой Алиханов приезжает на заработки, – клетка для гения, эпицентр фальши, заповедник человеческих нравов, изолированная от остального мира «зона культурных людей», Мекка ссыльного поэта, ныне возведенного в кумиры и удостоившегося мемориала. Прототипом Алиханова в Заповеднике был избран Иосиф Бродский, пытавшийся получить в Михайловском место библиотекаря. В то же время, Алиханов – это и бывший надзиратель из Зоны, и сам Довлатов, переживающий мучительный кризис, и – в более широком смысле – всякий опальный талант. Своеобразное развитие получала в Заповеднике пушкинская тема. Безрадостный июнь Алиханова уподоблен болдинской осени Пушкина: вокруг «минное поле жизни», впереди – ответственное решение, нелады с властями, опала, семейные горести. Уравнивая в правах Пушкина и Алиханова, Довлатов напоминал о человеческом смысле гениальной пушкинской поэзии, подчеркивал трагикомичность ситуации – хранители пушкинского культа глухи к явлению живого таланта. Герою Довлатова близко пушкинское «невмешательство в нравственность», стремление не преодолевать, а осваивать жизнь. Пушкин в восприятии Довлатова – «гениальный маленький человек», который «высоко парил, но стал жертвой обычного земного чувства, дав повод Булгарину заметить: «Великий был человек, а пропал, как заяц». Пафос пушкинского творчества Довлатов видит в сочувствии движению жизни в целом: «Не монархист, не заговорщик, не христианин – он был только поэтом, гением, сочувствовал движению жизни в целом. Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность и даже заменяет ее. Его литература сродни молитве, природе…».

В сборнике Компромисс, написанном об эстонском, журналистском периоде своей жизни, Довлатов – герой и автор – выбирает между лживым, но оптимистичным взглядом на мир и подлинной жизнью с ее абсурдом и ущербом. Приукрашенные журналистские материалы Довлатова не имеют ничего общего с действительностью, изображенной в комментариях к ним. Довлатов уводит читателя за кулисы, показывая, что скрывается за внешним благополучием газетных репортажей, обманчивым фасадом.

Довлатов летописец эмиграции

В Иностранке Довлатов начинает выступать как летописец эмиграции, изображая эмигрантское существование в ироническом ключе. 108 — я улица Квинса, изображенная в Иностранке, – галерея непроизвольных шаржей на русских эмигрантов.

Ленинградской молодости писателя посвящен сборник Чемодан – история человека, не состоявшегося ни в одной профессии. Каждый рассказ в сборнике Чемодан – о важном жизненном событии, непростых обстоятельствах. Но во всех этих серьезных, а подчас и драматичных, ситуациях автор «собирает чемодан», который становится олицетворением его эмигрантской, кочевой жизни. В Чемодане вновь проявляет себя довлатовский отказ от глобализма: человеку дорога лишь та житейская мелочь, которую он способен «носить с собой».

Завершение жизненного пути Довлатова

Умер Сергей Довлатов24 августа 1990 в Нью-Йорке.

В творчестве Довлатова – редкое, не характерное для русской словесности соединение гротескового мироощущения с отказом от моральных инвектив, выводов.

В русской литературе ХХ века рассказы и повести писателя продолжают традицию изображения «маленького человека».

Сегодня проза Довлатова переведена на основные европейские и японский языки.

«Чемодан» Сергея Довлатова — это сборник литературных зарисовок, созданный автором в 1986-м году, в то время, когда он сам уже находился в эмиграции. В этом сборнике автор разбирает содержимое своего чемодана, окидывая мысленным взором всю свою жизнь на родине. Каждая вещь в чемодане — отдельная история, комичная и грустная одновременно, связанная с непростыми обстоятельствами и целыми пластами воспоминаний.

Многие поклонники творчества Довлатова говорят о том, что именно с «Чемодана» необходимо начинать знакомство с этим автором. Действительно, с самых первых строк это произведение увлекает читателя в круговорот воспоминаний, калейдоскоп лиц и событий, анекдотичных ситуаций и маленьких трагедий.

В каждом рассказе главный герой, который одновременно является и единственным рассказчиком и самим автором «Чемодана» знакомит читателя с той или иной вещью, проделавшей вместе с ним непростой путь за границу. Каждая из этих вещей может быть дорога только тем участком памяти, что просыпается при виде ее — автор сам, с горькой усмешкой дает понять, что кроме как для того, чтобы разжечь небольшой костер ностальгии, они ни на что не пригодны. Постепенно рассказывая о каждой из них, герой рассказывает и о своей жизни, становясь в конечном итоге близким другом читателю.

«Чемодан» — одно из тех произведений Довлатова, в котором наиболее ярко проявляется его способность писать иронично и легко, заставляя читателя улыбаться даже в самые грустные моменты. Несмотря на то, что сам Довлатов никогда не считал себя «настоящим писателем», в «Чемодане» четко виден именно писательский талант — автор держит внимание читателя, не отпускает его от себя ни на минуту, дает ему возможность не только провести время за безусловно интересным чтением, но и задуматься в том числе и о своей собственной жизни.

Для Довлатова «Чемодан» — это автобиографичное произведение. В этой книге он пишет в первую очередь о себе и о том, что происходило с ним до эмиграции. Несмотря на то, что порой судьба автора преподносила ему массу неприятных сюрпризов, Довлатов умудряется сохранять неиссякаемый оптимизм, который чувствуется в каждой строке и благодаря которому вся книга оставляет легкое, приятное впечатление. Возможно, именно поэтому «Чемодан» стал одним из самых популярных произведений автора — переведенное на ряд иностранных языков, оно привлекает внимание новых и новых представителей обширной читательской аудитории, причем многие из них не ограничиваются однократным прочтением книги, периодически возвращаясь к ней снова и снова.

Жизнь и правда Сергея Довлатова

“. Что может быть прекраснее
неожиданного освобождения речи”?!

Сергей Довлатов, размышляя о собственном творчестве, в одном из интервью, вошедшем затем и в его собрание сочинений, заметил:
“С одной стороны, за мной ничего не стоит. Я представляю только самого себя всю свою жизнь. С другой стороны, за мной, как за каждым из нас, кто более или менее серьезно относится к своим занятиям литературой, стоит русская культура”.
Утверждение это, парадоксальное лишь на первый взгляд , очень точно характеризует и саму творческую манеру писателя, и его место в отечественном литературном процессе. Как всякое подлинное искусство, проза С. Довлатова уникальна. В то же время творчество писателя оказывается включенным в контекст русской литературы, более того – проза Довлатова во многом сознательно ориентирована на определенные традиции русской повествовательной культуры, становясь необходимым звеном общего литературного развития.
На наш взгляд, подлинное свое лицо проза Довлатова, органично совмещающая самобытность и “традиционность”, обнаруживает прежде всего в способе обработки словесного материала, в отношении к слову как к средству и предмету художественного изображения. Именно поэтому главным объектом анализа в статье являются стиль, языковое своеобразие и особенности речевой организации произведений С.Довлатова.
Своеобразие “довлатовского письма”, уникальность стиля произведений Сергея Довлатова обусловлены, с нашей точки зрения, продуктивным совмещением двух разнонаправленных стилевых установок, лежащих в основе речевой организации его прозы. Во-первых, это принципы организации собственно повествования – повествовательной “авторской” речи. Во-вторых, – способы воплощения речи героев, в целом – поэтика изображенной в произведении речевой деятельности всех участников повествования.
Довлатов Сергей Донатович (1941— 1990), писатель.
Родился 3 сентября 1941 г. в Уфе, в эвакуации. Отец — Донат Мечик, режиссёр; мать — Нора Довлатова, актриса драматического театра.
С 1945 г. жил в Ленинграде. Учился на филологическом факультете ЛГУ. Служил в армии. Три года прожил в Таллине, работал в газете. После этого вернулся в Ленинград. Был экскурсоводом в Музее-заповеднике А. С. Пушкина в Михайловском. Здесь написал повесть «Заповедник». Перебивался случайными за

О писателе Довлатове не сможет никто, кроме него самого, сказать истинную правду. Довлатов в книге «Ремесло» рисует картину своего непростого детства «…Я вынужден сообщать какие-то детали моей биографии. Иначе многое останется неясным. Сделаю это коротко, пунктиром. Толстый застенчивый мальчик… Бедность… Мать самокритично бросила театр и работает корректором… Школа… Дружба с Алешей Лаврентьевым, за которым приезжает «Форд»… Алеша шалит, мне поручено воспитывать его.… Тогда меня возьмут на дачу…. Я становлюсь маленьким гувернером…. Я умнее и больше читал… Я знаю, как угодить взрослым… Черные дворы.… Мечты о силе и бесстрашии… Бесконечные двойки… Равнодушие к точным наукам.… Первые рассказы. Они публикуются в детском журнале «Костер». Напоминают худшие вещи средних профессионалов.… С поэзией кончено навсегда. Аттестат зрелости… Производственный стаж… Типография имени Володарского… Сигареты, вино и мужские разговоры… Растущая тяга к плебсу (то есть буквально ни одного интеллигентного приятеля)…»
«…Университет имени Жданова (звучит не хуже чем «Университет имени Аль-Капоне»)… Филфак… Прогулы… Студенческие литературные упражнения… Бесконечные переэкзаменовки… Несчастная любовь, окончившаяся женитьбой… Знакомство с молодым ленинградскими поэтами – Рейном, Найманом, Вольфом, Бродским… 1960 год. Новый творческий подъем. Рассказы, пошлые до крайности. Тема – одиночество. Неизменный антураж – вечеринка. Хемингуэй как идеал литературный и человеческий… Недолгие занятия боксом… Развод, отмеченный трехдневной пьянкой… Безделье…. Повестка из военкомата. За три месяца до этого я покинул университет. В дальнейшем я говорил о причинах ухода – туманно. Загадочно касался неких политических мотивов. На самом деле все было проще. Раза четыре я сдавал экзамен по немецкому языку. И каждый раз проваливался. Языка я не знал совершенно. Ни единого слова. Кроме имен вождей мирового пролетариата. И, наконец, меня выгнали. Я же, как водится, намекал, что страдаю за правду. Затем меня призвали в армию. И я попал в конвойную охрану. Очевидно, мне суждено было побывать в аду… Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой. В этом мире убивали за пачку чая. Я дружил с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей. Мир был так ужасен. Впервые я понял, что такое свобода, жестокость, насилие…. Но жизнь продолжалась. Соотношение добра и зла, горя и радости – оставалось неизменным. В этой жизни было что угодно. Труд, достоинство, любовь, разврат, патриотизм, богатство, нищета. В ней были карьеристы и прожигатели жизни, соглашатели и бунтари, функционеры и диссиденты. Но вот содержание этих понятий решительным образом изменилось. Иерархия ценностей была полностью нарушена. То, что казалось важным, отошло на задний план. Мое сознание вышло из привычной оболочки. Я начал думать о себе в третьем лице. Когда меня избивали около Ропчинской лесобиржи, сознание действовало почти невозмутимо: «Человека избивают сапогами. Он прикрывает ребра и живот. Он пассивен и старается не возбуждать ярость масс…». Кругом происходили жуткие вещи. Люди превращались в зверей. Мы теряли человеческий облик – голодные, униженные, измученные страхом. Мой плотский состав изнемогал. Сознание же обходилось без потрясений. Если мне предстояло жестокое испытание, сознание тихо радовалось. В его распоряжении оказывался новый материал. Голод, боль, тоска – все становилось материалом неутомимого сознания. Фактически я уже писал. Моя литература стала дополнением к жизни. Дополнением, без которого жизнь оказывалась совершенно непотребной. Оставалось перенести все это на бумагу…»
В 1978 году из-за преследований, невозможности работать и отсутствия средств к существованию Довлатов эмигрировал вслед за своей женой и дочерью сначала в Вену, а затем поселился в Нью-Йорке. Был одним из создателей и главным редактором русскоязычной газеты «Новый американец» (1980-1983), много работал на радио «Свобода». Одна за другой выходили книги его прозы. К середине 1980-х годов добился читательского успеха, печатался в престижных журналах «Партизан Ревью» и «The New Yorker».
За двенадцать лет эмиграции издал двенадцать книг в США и Европе. В СССР писателя знали по самиздату и авторской передаче на Радио «Свобода».
Вот, что пишет супруга С. Довлатова, Елена:
«Возможно, из Ленинграда в самом деле уехал Серега, но в Нью-Йорк приехал уже писатель Довлатов. За пару недель австрийского транзита он написал несколько замечательных рассказов, вошедших потом в «Компромисс», стал сразу известен в эмиграции, читавшей его публикации в «Континенте» и в журнале «Время и мы». Им заинтересовался издатель Карл Проффер, несомненный авторитет в славистском мире. В его издательстве «Ардис» довольно быстро вышла книга Сергея. Но, конечно, не могло быть и речи о существовании на литературные заработки. Как все эмигранты, Сергей рассчитывал зарабатывать физическим трудом. Он даже пошел на курсы ювелиров. Правда, из этого ничего не получилось. Зато получилось создать газету «Новый американец». Это был самый радужный и оживленный период нашей жизни. Очень быстро люди, делавшие газету, стали героями и любимцами эмигрантского народа. Их узнавали на улице, телефон у нас звонил не переставая, в редакции образовался своего рода клуб, куда все стремились попасть. Газета настолько отличалась и от советской, и от эмигрантской журналистики, так была пронизана свежими идеями, стилистическим изяществом, что с ней связывались лучшие надежды. К сожалению, наша газета просуществовала всего два с половиной года. Ее делали блестящие литераторы, но никудышные финансисты…»
О своей жизни в Штатах Довлатов пишет:
«…приступы депрессии учащаются, именно депрессии, то есть беспричинной тоски, бессилия и отвращения к жизни. Лечиться не буду и в психиатрию я не верю. Просто я всю жизнь чего-то ждал: аттестата зрелости, потери девственности, женитьбы, ребенка, первой книжки, минимальных денег, а сейчас все произошло, ждать больше нечего, источников радости нет. Мучаюсь от своей неуверенности. Ненавижу свою готовность расстраиваться из-за пустяков, изнемогаю от страха перед жизнью. А ведь это, единственное, что дает мне надежду. Единственное, за что я должен благодарить судьбу. Потому что результат всего этого – литература».
Такого психологического портрета невозможно составить анализом со стороны, поэтому писатель мудро поступил, предупредив пишущих о нем сейчас или после ухода: «Обидеть меня легко, понять меня невозможно».
Сергей Довлатов – человек-легенда, человек-анекдот, человек-миф. Миф, созданный им самим и щедро поддерживаемый окружающими. Довлатов умер непростительно молодым, не дожив десяти дней до сорока девяти лет. В его жизни, как и в его рассказах, переплетено трагическое и комическое, абсурдное и смешное.
В советские времена произведения Довлатова издавались редко. Один из его коротких рассказов был опубликован в журнале «Юность». Виртуозный мастер слова, Довлатов оказался ненужным советской культуре. Его способность высказывать горькую правду с насмешливой улыбкой весьма раздражала чиновников любого ранга.
С 1978 г. писатель жил в США. На Западе он выпустил 12 книг на русском языке. Лауреат премии американского ПЕН-клуба. Его печатали в престижном журнале «Нью-йоркер». (До Довлатова этой чести удостоился только один русский прозаик — В. В. Набоков.)
При жизни Довлатов был переведён на английский, немецкий, датский, шведский, финский, японский.
Он писал исключительно красивым русским языком. Был замечательным стилистом, подбирал «только лучшие слова в лучшем порядке». Точность довлатовского художественного слова оставляет впечатление большей силы и достоверности, чем живая речь. Вся проза Довлатова в той или иной мере автобиографична. Он писал трудно, ничего не придумывая и не фантазируя. Жизнь, которой жил писатель, и слова — вот и всё, что было в его распоряжении.
Но в рассказах Довлатова люди, их слова и поступки становились крупнее и живее, чем в жизни, отсюда литературный метод Довлатова можно определить как «театрализованный реализм».
Отношения между людьми в его прозе в равной степени горестны и смешны. В жизни подобное равновесие наблюдать трудно. Поэтому при всех приметах «бытового реализма» проза Довлатова — никак не сколок и не слепок с бытия: правду вымысла писатель ценит выше правды факта.
Довлатов создал в литературе театр одного рассказчика. При этом — существенная и оригинальная черта — точка зрения и обозрения этого автора-режиссера не выше уровня самой сцены. Заниженная самооценка рассказчика, так же как его открытость диалогу, придают прозе Довлатова глубоко демократический тон.
Интересовало его в первую очередь разнообразие самых простых ситуаций и самых простых людей. Характерно в этом отношении его представление о гении: «бессмертный вариант простого человека». Внешне старомодная, в рамках «бытового реализма» довлатовская проза утверждает, что самосознание и артистизм в природе маленьких вещей.
Герои Довлатова — его современники, и они найдут общий язык, независимо от того, живут ли они в Америке или в России. И в то же время, при всей общительности, они страшно одиноки. Довлатовский герой-рассказчик одинок так, как были одиноки герои прозы «потерянного поколения».
Их тема частного товарищества, демонстрирующего отчужденность от мира, была и довлатовской неявной темой. Тотальное, но несколько романтическое одиночество будоражило довлатовское сердце до конца дней.
Абсурд в его рассказах выступает в качестве основы порядка в человеческих судьбах. Его герой, обычный, вроде бы ничем не примечательный человек, который проявляется как яркая и неповторимая личность, именно благодаря своей непутевости и безалаберности.
Сергей Довлатов никого не судит, никого и ничему не учит. В его произведениях все зависит от точки зрения, и нет как «положительных», так и «отрицательных» героев. В этом и состоит главная правда жизни. Юмор и печальная проза Сергея Довлатова уже давно стали классикой. Как и любая классика, проникла в народ в виде пословиц и поговорок.
Проза С.Довлатова поражает современного читателя так же, как когда-то Л.Толстого – проза Пушкина (“Повести Белкина”). “Голые какие-то” – можно сказать и о прозе Довлатова, имея в виду ее краткость и простоту, безыскусность, выверенность тона.
Нередко слово у Довлатова лишь называет, констатирует наиболее характерные признаки, детали изображаемого предмета или действия. Пространные описания – будь то портрет или пейзаж, интерьер, сколько-нибудь подробные воссоздания действия неорганичны поэтике Довлатова, здесь преобладают деталь, жест, точное определение. Говоря о довлатовской повествовательной манере, невозможно не вспомнить прозу Л.Добычина (любимый писатель С.Довлатова оказал несомненное влияние на формирование его стиля; вспомним хотя бы начало знаменитого рассказа Л.Добычина “Отец”: “На могиле летчика был крест – пропеллер. Интересные бумажные венки лежали кое-где. Пузатенькая церковь с выбитыми стеклами смотрела из-за кленов. Липу огибала круглая скамья. Отец шел с мальчиками через кладбище на речку. За кустами, там, где хмель, была зарыта мать. “). Роднит творческие манеры в общем-то разных писателей доверие к точному и емкому слову, слову удивительно простому”, “обычному”, но и единственно верному для адекватного запечатления изображаемого.
Объект изображения у Довлатова, освобожденный от ненужных подробностей, каких-либо случайных признаков, обретает самодовлеющую полноту и явленность; будучи “очищенным”, становится в художественном мире писателя ярким и выпуклым – более выразительным и значительным, чем в реальной обыденной действительности.
Слово, прямо направленное на предмет изображения, как бы “растворяется” в этом предмете. Слово целиком исчерпывает себя в изображенном предмете и “исчезает”. Внимание читателя направлено прежде всего на возникающий за словом мир человеческих взаимоотношений, изображенную действительность. Повествующее слово в прозе Довлатова теряет объектный характер – возникает ощущение “саморазвития”, самоявленности и самодостаточности изображаемых реалий – царит “внесловесная действительность”.
Следует подчеркнуть, что простота и “безыскусность” повествования у Довлатова обманчивы, скорее приходится говорить о “лукавой простоте” его слога. Проза С.Довлатова – один из ярких образцов собственно художественной прозы в современной русской литературе. На фоне намеренного “небрежения стилем” сегодняшней прозы особенно показательно изощренное мастерство, с которым отделывается художественная ткань его повестей и рассказов. “Безыскусное рассказывание” оказывается в высшей степени выстроенным, жестко организованным, действительно “сделанным”. Не случайно, как вспоминал Лев Лосев, любимыми произведениями “позднего” Довлатова были “Хаджи-мурат”, “Повести Белкина”, рассказы Чехова: за довлатовским отношением к слову обнаруживается художественный опыт великой русской литературы. Достаточно назвать наиболее характерные приемы и способы “лабиринта сцеплений” довлатовского письма.
Поразительны, в частности, ярчайшие довлатовские сравнения, которые по своей завершенности, по силе изобразительного начала и “неутилитарности” (самоценности!) становятся, по существу, самостоятельными произведениями искусства.
Не случайно сам автор (устами героя-повествователя в “Зоне”) называет свой способ изображения фотоснимком. В данном случае подобное одностороннее определение предмета направлено на предельно отчетливое, контрастное его изображение. В прозе Довлатова нет случайных слов. Как известно, писатель даже следовал беспрецедентному правилу, не употребляя в пределах одного предложения слов, начинавшихся с одной и той же буквы. Ясно поэтому, что повторы, сквозные эпитеты и образы – художественный прием, который созвучен главным принципам поэтики С.Довлатова, его отношению к обработке языкового материала. Так однажды найденные определения становятся своеобразными языковыми клише, словесными формулами, ибо именно эти “лучшие слова в лучшем порядке” с наибольшей точностью и выразительностью воплощают авторский замысел. “По-другому “об этом же сказать уже нельзя! Далее эти формулировки функционируют в качестве самостоятельных элементов речи, как это свойственно обычно собственно поэзии.
Чрезвычайно характерен для “довлатовского письма” и повтор слова или даже речевого оборота в начале целого ряда самостоятельных предложений – своего рода прозаические анафоры, лексические и синтаксические, организуют повествование во всех произведениях Довлатова, читая повесть “Зона”, мы это явно видим.
Проза С.Довлатова явилась действительно “новой”, поскольку наследовала другую – именно классическую! – традицию и с точки зрения классического литературного повествования, как раз оказывалась глубоко традиционной. Простота и ясность, краткость и точность довлатовского стиля “первые достоинства прозы” ставят его творчество в контекст классической русской литературы. С другой стороны, как мы пытались показать, столь же плодотворна и ощутима в прозе Довлатова и другая традиция – тенденция к “освобождению” слова от литературных канонов и правил – запечатление “живого разноречия” современности. На наш взгляд, именно развитие до предела возможностей двух принципиально различных способов речеведения (безобъектное слово, “растворенное” в предмете изображения, и – слово как первостепенный объект художественного изображения) и органичное совмещение этих способов – важнейший стилеобразующий фактор неповторимой довлатовской прозы, так полюбившейся многомиллионной читательской аудитории во всех странах и континентах!
Он вошел в историю мировой литературы как создатель нового литературного жанра прозы, который нашел свой путь к читателю на Родине писателя и за Рубежом. Популярность С. Довлатова с каждым годом растет и набирает силу в многочисленных Литературных конкурсах, посвященных его памяти.

Читайте также:  Юмор в творчестве Ч. Диккенса: сочинение

25 июля 2015 г. Игорь Назаров / Игорь Сибиряк /.

Рецензия на книгу Довлатов

Довлатов

Купить книгу в магазинах:

Литературная слава Сергея Довлатова имеет недлинную историю: много лет он не мог пробиться к читателю со своими смешными и грустными произведениями, нарушающими все законы соцреализма. Выход в России первых довлатовских книг совпал с безвременной смертью их автора в далёком Нью-Йорке. Сегодня его творчество завоевало любовь миллионов читателей, ценящих отточенный стиль, лаконичность, глубину осмысления жизни при внешней простоте. Первая биография Довлатова написана его давним знакомым, известным петербургским писателем Валерием Поповым. Соединяя личные впечатления с воспоминаниями родных и друзей Довлатова, он правдиво воссоздает непростой жизненный путь своего героя, историю создания его произведений, его отношения с современниками, многие из которых, изменившись до неузнаваемости, стали персонажами его книг.

Довлатов был неприветлив и хмур.

Строго говоря, книжка в «ЖЗЛ» должна была, как мне представляется, подвести некий итог. Точнее говоря, собрать воедино разрозненную информацию, придать статус, вписать личность писателя в историко-культурный контекст страны.

Но что-то случилось.

Я не верил, что Валерий Попов, автор нескольких десятков блистательных рассказов и повестей, легкий и удивительный рассказчик (а я, правда, люблю прозу Попова. И многие фразы помню наизусть: «все мы не красавцы», «…вылетела вдруг бабочка. Поймали, убили, сделали суп, второе. Ели три дня…»), сможет создать такой странный и даже необязательный текст.

Вместо традиционной для «ЖЗЛ» биографии сложилась мозаика не столько о Довлатове, сколько о времени и о себе. Портрет писателя на фоне писателя. Хотя, подозреваю, что по-другому в этом случае вряд ли возможно: два писателя дышали одним воздухом, жили в одном месте и в одно время, были связаны приятельскими отношениями.

Рассказывая о ранних годах жизни Довлатова, Попов то и дело съезжает в сравнения: компаний, знакомых, девушек. Но пока Попов искал двери в литературные круги, Довлатов был охранником. Разница литературных судеб: пока один как мог, писал, работал, добивался, другой — по словам автора — последовательно делал себе биографию. Трудно сказать: какая дорожка лучше или хуже. Да и не об этом речь. Но в тех строках, где Попов рассказывает о творческой манере писателя, ощущается подлинное внимание, искренняя любовь. Как только повествование возвращается в рамки биографии, возникает странное ощущение неточно выбранного тона: то и дело в тексте топорщится слово «гениальный». Возникает ощущение, что реально существовавший Довлатов мешает Попову сочинять книжку про писателя Довлатова. Словно бы реальному Довлатову тесно в рамках повествования.

К известным историям о писателе, Попов не добавляет ничего нового. Ясно, что при жизни писатель был, мягко говоря, не подарок. Правда, если припомнить мемуары, то обиженный голос впоследствии звучал только один: журналист Кленский в одном телеинтервью сердито опровергал созданный Довлатовым портрет.

Размышления Попова о том, что Довлатов в Америке выработал свой писательский ресурс — тоже не новы, подобная версия уже звучала в исследовании Игоря Сухих. Хотя опубликованный уже после смерти Довлатова рассказ «Жизнь коротка» демонстрирует уже другого писателя: вышедшего за рамки автобиографической прозы.

Впрочем, насколько проза Довлатова автобиографична? Попов последовательно демонстрирует разоблачения, рассказывая, что же собой являли прототипы, какие события легли в основу той или иной истории. Из какого сора, проще говоря. Как из жизненных неурядиц и конфликтов возникает повод для литературы. «От хорошей жизни писателями не становятся», говорил Довлатов. И, если верить Попову и, говоря словами его же прозы: Довлатов был «кузнец своего несчастья». Но итог этого известен: эмиграция, публикации, народная слава. Иное дело, а насколько вообще оправдана необходимость подобных разоблачений? Ведь, как показало время — довлатовская проза оказалась ярче и убедительнее размытого оригинала.

А ведь достоинства у книги тоже есть. Попов создаёт убедительный портрет времени, литературного мира, даёт внятный анализ творчества авторов той поры. В пересказах не слишком приятных моментов довлатовской биографии Попов предельно корректен. Его рассказ живописен и увлекателен.

Но что-то случилось.

И в итоге, вместо ожидаемого серьёзного тома в рамках уважаемой серии получилась тоненькая книжечка к портрету писателя Довлатова ничего, увы, не добавляющая. К тому же, свою печальную роль сыграла странная история с запретом на публикацию фотоматериалов, от которой никто не выиграл, но книжная серия, а — тем паче — читатели, только проиграли.

Ссылка на основную публикацию
×
×