Миф Константина Батюшкова: сочинение

Константин Николаевич БАТЮШКОВ

Очерк жизни и творчества

Эту статью о поэте Константине Николаевиче Батюшкове , определившем облик русской культуры эпохи романтизма, предваряют три даты. Почему? Да потому, что Батюшков в каком-то смысле прожил две жизни и прошел через две смерти.

В каком именно смысле? Об этом чуть позже.

Родился будущий поэт в Вологде, в обычной дворянской семье. Правда, связанной родственными узами со столичной знатью: дядей Батюшкова был замечательный российский политик и поэт-сентименталист Михаил Никитич Муравьев. В петербургском доме Муравьевых

По окончании ряда частных пансионов он служил в министерстве просвещения.

Петербург начала XIX века – это не только военная столица огромной империи, но и настоящий центр русской культуры. Все наиболее значительные культурные события происходят здесь; лучшие живописцы, музыканты, поэты ищут в Петербурге не только славу, но и круг общения. Одна из главных удач молодого Батюшкова, только-только вступившего на литературное поприще, – близкое знакомство с поэтом и переводчиком Николаем Гнедичем. Гнедич в ту пору только обдумывал труд, который станет главным свершением его жизни,

А для Батюшкова Древняя Греция, античность с ее чувством меры, с ее тягой к прекрасному, к совершенству форм и чуть холодноватой гармонией, была таким же недостижимым, но желанным идеалом, как влажное, обволакивающее звучание певучей итальянской речи и как изящество французской “легкой поэзии” конца XVIII века, от которой он многое взял.

При этом художественные идеалы Батюшкова и его жизненный опыт до поры до времени словно бы не соприкасались. Чем отчетливее и осознаннее становилась его творческая “маленькая философия”: человек рожден для тихой, уединенной жизни, для любви, спокойствия, счастья, занятий искусством, – тем более суровой и прозаичной, а подчас героической оказывалась его “реальная” жизнь. Чем более замкнутым, камерным представал условный поэтический мир, в котором живет лирический герой батюшковской поэзии, тем более грозным становился реальный мир, окружавший Батюшкова.

Ведь 1805-1815 годы для России – это эпоха войн с Наполеоном, главная из которых – Отечественная; это финская и другие военные кампании. Батюшков, как молодой офицер, не остался в стороне от великих исторических событий. В 1807-м он вступил в петербургское ополчение, воевал в Восточной Пруссии, был ранен под Гейльсбергом. В 1813-м, после завершения победоносной Отечественной войны, вновь в действующей армии, сражался под Теплицем, Лейпцигом, во Франции.

Долго жил в оккупированном Париже; путешествовал – был в Англии, в Швеции…

И как раз войны 1812 и 1813-1815 годов надвое раскололи его творчество – на довоенный и послевоенный периоды. Страшная реальность прорвала плотину, которой Батюшков отгородил свой маленький поэтический мир от бурной истории, и хлынула в его поэзию. Естественно, причины тут были самые разнообразные: и потеря близких друзей, и трагический разрыв с возлюбленной…

Но главное для нас, читателей, не жизненные причины, а поэтические следствия этих причин.

На рубеже 1811-1812 годов, незадолго до Отечественной войны, Батюшков создал едва ли не самое значительное свое стихотворение раннего периода, периода торжества “маленькой философии”, – “Мои пенаты. Послание к Жуковскому и Вяземскому”. Впрочем, слово “значительное” вряд ли сюда подходит. Большое по объему, блестящее по форме, стихотворение это принципиально незначительно, потому что главное для Батюшкова – воспеть частную жизнь, предельно далекую от великих проблем истории. Потому и выбран жанр дружеского послания, своего рода поэтического письма к близкому другу; в таком письме уместны задушевные, разговорные интонации, даже подчас “болтовня”, зато неуместны чересчур серьезные политические, слишком философичные темы.

Главное – чтобы стихотворное послание было пронизано чувством взаимного доверия автора и его адресата.

Послание “Мои пенаты” написано трехстопным ямбом. Быстрый, беглый ритм стиха здесь не случаен.

Отечески пенаты, О пестуны мои! Вы златом не богаты, Но любите свои Норы и темны кельи, Где вас на новоселье Смиренно здесь и там Расставил по углам…

В сей хижине убогой Стоит перед окном Стол ветхий и треногий С изорванным сукном. В углу, свидетель славы И суеты мирской, Висит полузаржавый Меч прадедов тупой…

Скудель. Но мне дороже, Чем бархатное ложе И вазы богачей.

Ритмический рисунок стихотворения не только создает эффект разговорности, раскованности. Куда важнее, что подвижный ритм полностью соответствует сквозной идее послания: всесильное время покушается на жизнь человека, стремительно унося ее навстречу смерти. Остановить бег времени невозможно. Единственное, что остается, – обогнать время, поспешить навстречу тихим радостям и мирным наслаждениям:

Пока бежит за нами Бог времени седой И губит луг с цветами Безжалостной косой, Мой друг! скорей за счастьем В путь жизни полетим; Упьемся сладострастьем И смерть опередим.

Все, что символизирует это “злое” время, все, что привязывает человека к нему: богатство, почет, служба, – в послании отвергается напрочь. Все, что символизирует “маленькое счастье”, все, что освобождает человека от привязанности к быстротекущему времени: любовь, праздность, вино, поэзия, – в послании прославляется. Сам камерный мирок, в который удалился поэт и в который он призывает свою возлюбленную, своих друзей, “философов-ленивцев, врагов придворных уз”, предельно условен…

А уже в 1813-м, пережив потрясения “грозы двенадцатого года”, он пишет трагически величественное послание “К Дашкову”, полное скорби, чувства ужаса и главное – пронизанное ясным ощущением того, что в мире нет и не может быть места, где мыслимо укрыться “от ненастья”:

Мой друг! я видел море зла И неба мстительного кары; Врагов неистовых дела, Войну и гибельны пожары.

А ты, мой друг, товарищ мой, Велишь мне петь любовь и радость, Беспечность, счастье и покой И шумную за чашей младость.

Эти перемены в батюшковском мирочувствии – тревожном мирочувствии романтика, тоскующего по безмятежной классике, – в конце концов привели и к серьезным переменам в его взглядах. После тяжелого душевного кризиса 1815 года он обратился к вере. Размышления о грозной воле Провидения, о всеказнящем и милующем Боге посещают поэта постоянно.

Но что-то существенное, что-то жизненно важное надломилось в нем. Словно сознание, настроенное на “маленькую философию”, не могло вместить новые, грандиозные и подчас катастрофические, представления о судьбе…

Но еще раз отметим: Батюшков был человеком романтической эпохи, тосковавшим по утраченной классической ясности. Чем дисгармоничнее становилось его мироощущение, тем гармоничнее, “классичнее” – поэтический язык. Потому-то столь часто повторяются в его поэзии устойчивые поэтические формулы. По той же самой причине Батюшков из стихотворения в стихотворение воспроизводил условный портрет своей возлюбленной: “златые власы”, голубые глаза…

Это не был портрет реальной женщины – это был прекрасный, неподвижный, несуществующий идеал. А “сладкая” звукопись батюшковского стиха, ласковая, гибкая, словно глазурью покрывала созданные им поэтические образы. Но в глубине этой неподвижной и чуть сонной формы таилась тревога, и она могла в любое мгновение вырваться наружу, нарушив обманчивый покой батюшковского стиля.

Давайте после всего сказанного вместе внимательно прочитаем одну из самых “воздушных” элегий Батюшкова – “Мой гений”:

О, память сердца! Ты сильней Рассудка памяти печальной И часто сладостью своей Меня в стране пленяешь дальной. Я помню голос милых слов, Я помню очи голубые, Я помню локоны златые Небрежно вьющихся власов. Моей пастушки несравненной Я помню весь наряд простой, И образ милый, незабвенный Повсюду странствует со мной.

Хранитель гений мой – любовью В утеху дан разлуке он: Засну ль? приникнет к изголовью И усладит печальный сон.

Общая тональность стихотворения – нежность, общее впечатление – гармония. Но уже в первой строфе исподволь намечено столкновение двух тем, двух настроений: печаль разлуки, воспоминание о которой хранит рассудок, и сладость любви, о которой не может забыть сердце поэта. У каждой из этих тем, у каждого из этих настроений сразу появляется свое звуковое соответствие.

Сладкая память сердца связана с любимыми батюшковскими звуками: “л”, “н”, “м”. Они тянутся, обволакивают слух, успокаивают. А грустная память рассудка связана с резкими, взрывающимися, рокочущими звуками: “п”, “р”, “ч”.

Звуки эти сталкиваются в строке, борются друг с другом, как память о печали борется с памятью о счастливой любви.

Поэт погружается в глубины “памяти сердца” в трудную минуту. Недаром первый стих открывается тяжелым вздохом, почти стоном: “О, память сердца. ” Так взывают на краю отчаяния к Богу: “О, Боже. ” И незаметно для самого себя Батюшков попадает под пленительную власть “памяти сердца”. Вторая строфа говорит об успокоении, о чудном воспоминании.

Поэтому на протяжении всей строфы – вплоть до последней строки! – ни разу не звучит грозно-раскатистое “р” или сопротивляющиеся легкому произношению “п” и “ч”. Звуки льются волной, как золотые локоны любимой. И в следующей строфе Батюшков “расшифровывает” этот образ, напоминает читателю о жанре идиллии, в пастушеские одежды которой наряжена его героиня: “Моей пастушки несравненной // Я помню весь наряд простой…”

Но в самом последнем стихе этой, казалось бы, совершенно безмятежной второй строфы внезапно появляется один-единственный звук “р”: “Неб Р Ежно”. Он не нарушает общего “воздушного” звучания строфы, но, как камертон, незаметно перенастраивает стихотворение на иной лад.

Третья строфа тематически примыкает ко второй. Здесь также говорится о торжестве “памяти сердца” над “памятью рассудка”, любви – над разлукой. Но звукопись совсем другая: Па Ст У Шк И Не Ср Авненной на Р Я Д Пр О Ст Ой…

И в этом есть определенный звуковой смысл. Ведь во второй строфе Батюшков стремился передать само состояние блаженства, охватившего его при воспоминании о любимой. А в третьей он медленно, постепенно, но неумолимо выходит из этого состояния, возвращается мыслью к своему сегодняшнему невеселому положению:

И образ милый, незабвенный Повсюду странствует со мной…

Он странник, он одинок, рассудок не дает ему забыть об этом. А значит, грустная “память сердца” исподволь начинает одолевать сладостную “память сердца”.

И в четвертой строфе он рассказывает читателю именно о своем сегодняшнем невеселом состоянии:

Хранитель гений мой – любовью В утеху дан разлуке он.

Память сердца – лишь утеха, а разлука – драматическая реальность, которой безраздельно принадлежит поэт. Звуки “н”, “м”, “л”, “в” попадают в жесткое обрамление “р”, “т”…

Впрочем, безраздельна ли власть рассудка? Тоже нет. Как то и положено в элегии, чувство поэта раскачивается между надеждой и безнадежностью, между печалью и сладостью.

И ни один из полюсов не может притянуть душу окончательно и бесповоротно. Последние два стиха вновь отданы во власть плавной, нежной звукописи. Есть сон, во время которого человек покидает пределы рассудка, живет таинственной жизнью сердца. Но сон этот, увы, печален, память сердца может лишь на какой-то миг усладить его.

И потому в самом центре последнего стиха, звучащего протяжно и мерно, “взрывается” звук “ч”. Описав круг, печальное стихотворение возвращается в исходную точку…

А при этом внешние обстоятельства батюшковской жизни складывались как нельзя лучше. В 1816-м он был принят в “Общество ревнителей русской словесности” и произнес при вступлении речь, сразу же ставшую знаменитой: “Речь о влиянии легкой поэзии на язык”. В 1817-м вышло в свет собрание основных сочинений Батюшкова в двух частях – “Опыты в стихах и в прозе”. Книга эта подвела итог сделанному им в литературе, и он имел все основания надеяться, что впереди его ждет новый взлет, что начинается еще более значительный этап жизни и творчества.

В следующем, 1818 году он получил назначение на дипломатическую службу, и как раз в ту страну, которую считал своей духовной родиной, – в Италию. С 1819-го живет в Риме, затем в Неаполе. Живительное солнце, блаженное звучание возлюбленной им итальянской речи…

Но грозная История вновь и вновь вторгалась в судьбу Батюшкова, стремившегося единственно к скромной тишине, к поэтической безмятежности, жизненному равновесию.

В 1820-м началась череда малых европейских революций: греки, итальянцы, испанцы стремились освободиться от чужеземной власти, поднимали национально-освободительные восстания. А там, где борьба за свободу, – там неизбежна и человеческая кровь, и взаимная ненависть, и борьба мелких страстей. Цветущая Италия, счастливый Неаполь стали центрами революционных потрясений. Это произвело на Батюшкова гнетущее впечатление.

Он все яснее понимал, что – если воспользоваться пушкинским выражением – “от судеб защиты нет”. И – отчаивался.

В конце концов поэт ушел в бессрочный отпуск “для лечения” и отправился в странствие по Европе. В Дрездене он повстречался с Жуковским и посвятил ему стихотворение, в котором предельно отчетливо выражена мысль, буквально преследовавшая Батюшкова в эти годы: “Жуковский, время все поглотит”. От этой мысли он пытался спрятаться, скрыться, создавал “Подражания древним”, словно пытаясь обрести в древней гармонии противоядие от дисгармоничной современности. Тщетно. Перед возвращением домой, в Россию, Батюшков уничтожил все написанное им в Италии.

И этот судорожный поступок свидетельствовал о неумолимо надвигавшемся душевном нездоровье.

1822 год прошел в путешествии по югу России – по Кавказу, Крыму. Но приступы душевной болезни настигали поэта все чаще, а поэтические просветления случались все реже. В 1824-м Батюшков создал едва ли не самое горькое, самое страшное – и самое запоминающееся из своих стихотворений:

Ты знаешь, что изрек, Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек? Рабом родится человек, Рабом в могилу ляжет, И смерть ему едва ли скажет, Зачем он шел долиной чудной слез, Страдал, рыдал, терпел, исчез.

Вся человеческая жизнь сведена здесь к четырем словам, к четырем состояниям: страдал… рыдал… терпел… исчез… Зачем он перенес эти страдания? Никто не знает. В этих стихах отвергнуто религиозное утешение, надежда на воздаяние “там”, в вечной жизни. Хуже того, свою безутешную мысль поэт вложил в уста легендарного библейского царя Мельхиседека.

И добавил: мысль эту Мельхиседек изрек, “прощаясь с жизнию”. Но ведь в том и дело, что, по библейскому преданию, Мельхиседек – загадочный священник и царь, который “не знает смерти”, то есть бессмертен. И вот – батюшковские стихи о предсмертных словах того, кто служит символом бессмертия…

Вскоре после этого сознание Батюшкова окончательно угасает. Потому-то эта статья, ему посвященная, открывается тремя датами. В 1824-м завершается его разумная жизнь, он умирает для творчества, для общения с близкими.

И – начинается новая жизнь, в мареве безумия. В 1834 году он поселился в родной Вологде, где умер спустя двадцать лет, в 1855-м…

Константин Николаевич БАТЮШКОВ

Ресурсы интернета

Батюшков: вечные сны

Электронное научное издание (ЭНИ) «Батюшков» в Фундаментальной электронной библиотеке (ФЭБ) «Русская литература и фольклор»: Собрания сочинений Батюшкова. Биографические материалы. Критика. Библиография. Указатели. Поиск по автору или заглавию материала.

Биография и личность Батюшкова

В.А. Кошелев. Батюшков К.Н.
Из книги: Русские писатели. XIX в: Биобиблиографический словарь. В 2 ч. – М., 1996.

Н.В. Фридман. К.Н. Батюшков
Предисловие к книге: Батюшков К.Н. Полное собрание стихотворений. – М.-Л.: Сов. писатель, 1964.

Юрий Домбровский. Батюшков
Статья известного советского писателя Домбровского (тогда осужденного и сосланного в Казахстан) напечатана в газете «Казахстанская правда» в 1937 г.

Алексей Митрофанов. Полжизни Константина Батюшкова
Поэт Константин Николаевич Батюшков – классик, что называется, первого ряда. Именно он, а вовсе не Державин являлся истинным учителем и вдохновителем юного Пушкина.

Глеб Шульпяков. Странник печального образа
Запрокинутое лицо с неправильными чертами, тонкий профиль, прозрачная кожа, малый рост – образ поэта-певца сладострастья и неги никак не вязался с его героическим прошлым…

Анатолий Голубев. Угнетенный романтик
«Что писать мне и что говорить о стихах моих! Я похож на человека, который не дошёл до цели своей, а нёс он на голове красивый сосуд, чем-то наполненный. Сосуд сорвался с головы, упал и разбился вдребезги. Поди узнай теперь, что в нём было!»

Пушкин и Батюшков – взгляд астролога
Из книги: Ольга Довгий, Александр Махов. 12 зеркал Пушкина. – М: Intrada, 1999.

Константин Николаевич Батюшков, родился 29 (по старому стилю 18) мая 1787 г. в Вологде, происходил из старинного, но не знатного и не особенно богатого дворянского рода. Очевидно, в роду была наследственность относительно душевных болезней; мать вскоре после рождения будущего поэта сошла с ума.
Детство Батюшков провел в родовом селе Даниловском Бежецкого уезда Новгородской губернии. Он получил прекрасное домашнее воспитание, а с десяти лет обучался в петербургских пансионах. Батюшков считался одним из образованных людей того времени, он владел французским, итальянским, латинским и немецким языками.
Важнейшую роль в образовании поэта сыграл его двоюродный дядя, писатель М.Н. Муравьев, в то время – куратор Московского университета. Это был человек замечательного ума и дарования, в дом к которому наведывались Державин, Львов, Оленин, Капнист, Карамзин и другие знаменитые писатели. В этой атмосфере сформировались взгляды юноши, его литературный вкус, развился кругозор, расширились границы знаний. С 1802 по 1806 гг. Батюшков жил в доме дяди и служил письмоводителем в его канцелярии в Министерстве народного просвещения.
В 1805 г. Батюшков дебютирует в печати сатирой «Послание к стихам моим». Он публикуется в петербургских журналах и становится членом Вольного общества любителей словесности, наук и художеств.
Между тем, общее патриотическое движение, возникшее после аустерлицкого боя, где Россия потерпела жестокое поражение, увлекло Батюшкова, в 1807 г. он записывается в ополчение, участвует в русской кампании против Наполеона – в походе в Пруссию, затем в войне со Швецией. Все это время, однако, он не перестает писать.
В связи с тяжелым ранением, Батюшков получает отпуск. Он отправился в деревню отца, в Даниловское. Но из-за второй женитьбы отца и семейного раскола ему и его сестрам пришлось переселиться в деревню их покойной матери Хантоново Череповецкого уезда. Здесь он активно занимается литературной работой. Написана сатира «Видение на берегах Леты», определившая отношение поэта к литературной борьбе тех лет. Сатира быстро получила широкое распространение и вызвала неудовольствие осмеянных в ней «староверов», сторонников А. Шишкова. Об том, что у него появились враги, Батюшков узнал уже в Москве, куда переехал из деревни в конце 1809 г. Здесь его ожидали новые знакомства, которые многое определили в его дальнейшей жизни и литературной деятельности. Он сдружился с группой молодых последователей и почитателей Карамзина, впоследствии вошедших в литературное объединение «Арзамас». Это были Василий Львович Пушкин, Жуковский, Вяземский. Батюшков познакомился и с самим Карамзиным. Он окончательно встает в ряды карамзинистов, борьба которых против осмеянных уже им шишковистов тогда стала особенно острой.
Батюшков выходит в отставку и живет на доходы с имения, проводя время то в Москве, то в Хантонове. Но доходов этих не слишком много, и мысль о необходимости служебной карьеры не покидает молодого человека. Он мечтал не о канцелярской, а о дипломатической деятельности, которая дала бы ему возможность посетить Европу.
В начале 1812 г. Батюшков приехал в Петербург. Директор Публичной библиотеки А.Н. Оленин, знакомый поэта по прежним годам, устроил его помощником хранителя манускриптов. (Батюшков работал в библиотеке недолго, однако спустя несколько лет, уже не работая, был избран почетным библиотекарем.)
Вскоре Батюшков становится признанным главой так называемой «лёгкой поэзии». Воспевание радостей земной жизни, дружбы, любви сочетается в его дружеских посланиях с утверждением внутренней свободы поэта, его независимости. Программным произведением этого рода становится послание «Мои Пенаты» (1811–1812).
Между тем началась Отечественная война 1812 г. Батюшков, несмотря на расстроенное ранением здоровье, не хочет оставаться в стороне от борьбы с Наполеоном. В 1813 г. он возвращается на военную службу, принимает участие в ожесточенных сражениях, в частности в знаменитой «битве народов» под Лейпцигом (в эту пору поэт был адъютантом генерала Н.Н. Раевского-старшего), и в составе русской армии, в 1814 г. попадает в Париж. Таким образом, Батюшков стал очевидцем и участником величайших исторических событий.
События войны, захват и разрушение Москвы, личные потрясения становятся причиной духовного кризиса Батюшкова. Он разочаровывается в идеях просветительской философии. Его поэзия окрашивается во все более печальные тона (элегии «Разлука», «Тень друга»). Свои впечатления о войне он отразил также в стихотворениях «Пленный», «На развалинах замка в Швеции», «Переход через Рейн», в очерках «Воспоминание мест, сражений и путешествий», «Путешествие в замок Сирей».
Вернувшись в Петербург, поэт увлекается жившей в семье Олениных Анной Фурман. Получив согласие девушки на брак, он, однако, сам отказывается от него, поняв, очевидно, что согласие это не определяется любовью. Роман оставил в душе поэта горький осадок; к этой неудаче прибавился неуспех по службе, и Батюшков, которого уже несколько лет назад преследовали галлюцинации, окончательно погрузился в тяжелую и унылую апатию, усиленную пребыванием в глухой провинции, в Каменец-Подольске, куда ему пришлось отправиться со своим полком.
В это время, (1815–1817 гг.) с особенной яркостью вспыхнул его талант, в последний раз перед тем, как ослабеть и, наконец, угаснуть, что он всегда предчувствовал. Он отказывается от сатир и эпиграмм, в его творчестве все чаще появляются философские и религиозные размышления, мотивы трагической любви, вечного разлада художника-творца с действительностью. Написаны элегии: «Мой гений», «Таврида», «Надежда», «К другу», «Пробуждение», «Последняя весна», «Умирающий Тасс», «Беседка муз», часть стихотворений цикла «Из греческой антологии». В 1817 г. выходит сборник «Опыты в стихах и прозе», имевший большой успех у читателя. В первом, прозаическом томе собраны очерки, переводы, морально-философские статьи, литературно-теоретические рассуждения, исследования о писателях прошлого, первый в русской литературе искусствоведческий очерк. Во втором томе – стихи, сгруппированные по жанровому признаку.
Эти годы являются и периодом наибольшей литературной известности Батюшкова. Его считают первым поэтом России, избирают членом «Московского общества любителей русской словесности»; при вступлении на заседании Общества была прочитана его речь «О влиянии легкой поэзии на язык». После выхода в свет «Опытов в стихах и в прозе» он становится почетным членом Вольного общества любителей словесности в Петербурге. Но наиболее близким Батюшкову объединением был «Арзамас».
В 1816 г. Батюшков вышел в отставку и поселился в Москве, изредка наезжая в Петербург или в деревню. Но постепенно наследственность начала вносить в жизнь поэта свои коррективы. Появились первые признаки умственного расстройства. В 1818 г. друзья выхлопотали ему место при русской миссии в Неаполе, куда он отправился с надеждой на выздоровление. Батюшков покровительствует колонии русских художников, продолжает писать и занимается переводами из Байрона. Однако довольно быстро выяснилось, что служба не ладится, первые восторженные впечатления были пережиты, поэт стал тосковать. В 1821 г. он решил бросить и службу и литературу, получил бессрочный отпуск и вскоре переехал в Германию. Здесь Батюшков набрасывает свои последние поэтические строки, полные горького смысла, – «Завещание Мельхесидека» – и сжигает все, что написал в Италии.
В 1822 г. он вернулся в Россию уже больным. Это была мания преследования. Попытки лечения не принесли успеха, душевное расстройство усиливается. В 1823 г. Батюшков сжигает свою библиотеку, трижды покушается на самоубийство. В 1824 г. сестра увозит его в психиатрическую лечебницу в Саксонии; однако лечение в течение трех лет оказывается безрезультатным.
С 1828 по 1832 гг. Батюшков живет у родственников в Москве, затем его перевозят к родственникам в Вологду. Здесь 19 (по старому стилю 7) июля 1855 г. поэт умирает от тифа. Похоронен в Спасо-Прилуцком монастыре недалеко от Вологды.

Мемория. Константин Батюшков

29 мая 1787 года родился поэт Константин Батюшков.

Читайте также:  Белинский: основоположник русской критической литературы: сочинение

Личное дело

Константин Николаевич Батюшков (1787 – 1855) родился в Вологде в дворянской семье. Детство провел в родовом имении отца, селе Даниловском Бежецкого уезда Тверской губернии. В 1797 году умерла его мать, несколько последних лет жизни страдавшая психическим заболеванием.

В том же 1797 году Константин Батюшков начинает учиться в Петербурге в пансионе учителя французской словесности в Сухопутном шляхетном корпусе Жакино, в 1800 году переходит в пансион учителя морского кадетского корпуса Триполи, где осваивает итальянский язык.

По окончании учения в 1802 году Батюшков остался в Петербурге у своего двоюродного дяди М. Н. Муравьева, под его влиянием начал изучать латинский язык и античную литературу. Поступил на службу в министерство народного просвещения на должность «письмоводителя по Московскому университету».

В Петербурге Батюшков знакомится со многими молодыми литераторами, членами «Вольного общества любителей словесности, наук и художеств». Особенно тесная дружба связывает его с Николаем Гнедичем. Первое опубликованное стихотворение Батюшкова «Послание к стихам моим» появляется на страницах «Новости русской литературы» в январе 1805 года, далее его стихи печатаются в «Северном вестнике», «Журнале русской словесности», «Лицее».

В 1807 году Батюшков записывается в ополчение и принимает участие в войне с наполеоновской Францией. В сражение под Гейсбергом получает тяжелое ранение. Лечится от раны в Риге, затем отправляется в деревню к отцу, а после едет в Петербург. После женитьбы отца вместе с сестрами поселяется в имении Хантоново Череповецкого уезда Новгородской губернии, оставшемся в наследство от матери. В 1808 году снова отправляется на военную службу, участвует в русско-шведской войне. Одновременно пишет стихи и начинает переводить на русский поэму Тассо «Освобожденный Иерусалим».

По окончании войны поэт получил длительный отпуск, который провел частично в имении, а частично – в Москве, где познакомился с Александром Воейковым, Василием Пушкиным, Петром Вяземским, Василием Жуковским и Николаем Карамзиным. Летом 1810 года долго гостил в Остафьеве у Вяземских.

В 1810 году Батюшков подал в отставку и проводил время то в Хантонове, то в Москве, пока Николай Гнедич не уговорил его поступить на службу в Публичную библиотеку. Его начальником стал давний знакомый Алексей Оленин, а сослуживцами – Гнедич и Крылов.

Из-за болезни Батюшков не смог сразу принять участие в войне 1812 года. Только в марте 1813 года ему удалось вновь попасть на военную службу. Батюшков становится адъютантом генерала Раевского. Участвует в заграничном походе русской армии, включая Битву народов под Лейпцигом, в которой Раевский был ранен. Вместе с раненым командиром остался в Веймаре, где увлекся немецкой литературой и начал изучать немецкий язык.

В 1814 году участвовал в боях во Франции. После занятия русскими войсками Парижа прожил там два месяца. Получив отпуск, совершил поездку в Лондон, а затем через Стокгольм вернулся в Россию.

В конце 1815 году Батюшков вновь уходит в отставку, чтобы заняться литературной деятельностью. Он проводит большую часть времени в Хантонове, готовит к печати собрание своих сочинений, активно участвует в литературной полемике, пользуется большой известностью как поэт.

При вступлении в Московское общество любителей русской словесности Батюшков произнес речь «О влиянии легкой поэзии на русский язык», где подчеркивал важность несерьезных поэтических жанров для развития языка, так как они требуют сочетания высокой гармоничности с ясностью и простотой. Батюшков говорил: «В легком роде поэзии читатель требует возможного совершенства, чистоты выражения, стройности в слоге, гибкости, плавности; он требует истины в чувствах и сохранения строжайшего приличия во всех отношениях».

Батюшков также становится членом Вольного общества любителей словесности в Петербурге и «Арзамаса».

В октябре 1817 года выходит в свет собрание сочинений Батюшкова под названием «Опыты в стихах и прозе». Вскоре после этого он добился назначения в русскую дипломатическую миссию в Неаполе и 19 ноября 1818 года отправился в Италию. Побывал в Вене, Венеции, видел карнавал в Риме, посетил Помпеи, поднялся на Везувий. Но уже в пути здоровье его ухудшается. Батюшков все чаще жалуется на различные недомогания, а также на тяжкое душевное состояние.

В 1821 году Батюшков получает бессрочный отпуск для лечения. Едет на воды в Теплиц, затем отправляется в Дрезден. Оттуда обращается к министру иностранных дел с просьбой полностью уволить его со службы. Батюшков увлекается мистицизмов, состояние его все чаще мрачное. Он уничтожает все написанное им в Италии. Весной 1822 года приезжает в Петербург, оттуда отправляется на воды на Кавказ, затем в Крым. Признаки душевного заболевания усиливаются.

Острая стадия болезни началась в 1823 году, когда Батюшков был в Симферополе. У него развилась мания преследования. Батюшков сжег свою библиотеку, трижды покушался на самоубийство. В апреле его в сопровождении врача отправляют в столицу. Временное улучшение вновь сменяется обострением болезни.

В первой половине 1824 года Батюшкова отправляют в психиатрическую клинику доктора Пиница в Зонненштейне (Саксония), где он находится до 1828 года. Но лечение не имело успеха. Батюшков в сопровождении врача Дитриха отправляет в Москву. Состояние его во время пути было то восторженным, когда он громко читал русские, французские и итальянские стихи и «переживал минуты, носящие характер осмысленности», то подавленным, когда он «не выказывал ни к кому ни участия, ни любви, из его рта выходили только проклятия, угрозы и слова ненависти».

По приезде в Москву поэт жил в доме на Грузинах, в Тишинском переулке. Болезнь не отступала. Батюшкова мучили то приступы мании преследования и ненависти к окружающим, то мании величия, когда он называл себя «богом Константином». Часто повторял: «Хочу смерти и покоя».

В 1829 году психическая болезнь проявилась и у сестры Батюшкова, Александры Николаевны. В 1833 году Батюшков был окончательно уволен со службы. По ходатайству Жуковского ему была назначена пенсия. Батюшкова перевезли в Вологду, в дом его племянника, Г. А. Гревенса, где он провел много лет без улучшения состояния, никого не узнавая.

Умер Константин Батюшков от тифа 7 (19) июля 1855 года.

Чем знаменит

Батюшкова чаще всего называют предтечей Пушкина в русской поэзии. Влияние Батюшкова на язык русской поэзии действительно очень велико. Вдохновляясь лучшими образцами французской, итальянской и античной поэзии, он смог добиться удивительной музыкальности и богатства звучания. Плетнев говорил о нем: «Батюшков. создал для нас ту элегию, которая Тибулла и Проперция сделала истолкователями языка граций. У него каждый стих дышит чувством; его гений в сердце. Оно внушило ему свой язык, который нежен и сладок, как чистая любовь. ». Пушкин восклицал по поводу строк Батюшкова: «Звуки италианские! Что за чудотворец этот Батюшков».

В ранний период творчества Батюшков пишет анакреонтические стихотворения, воспевавшие радости жизни и принесшие ему славу «русского Парни» («Вакханка», «Веселый час», «Мои пенаты»). Затем, после участия в войне, в его стихах всё чаще появляются меланхолические, религиозные и трагические мотивы («Разлука», «Тень друга», «Пробуждение», «Мой гений», «К другу», «Надежда», «Таврида»). Непосредственные впечатления о войне отразились в стихотворениях «Пленный», «Судьба Одиссея», «Переход через Рейн» и других. Исследователи отмечают, что Батюшков нередко выходил за пределы жанровых канонов его времени: в элегию он ввел гедонистические мотивы («Веселый час»), историческую тематику («На развалинах замка в Швеции», «Умирающий Тасс», «Гезиод и Омир, соперники», «Переход через Рейн»), в посланиях он отходит от сатирической традиции и превращает стихотворение в интимное повествовании о жизни частного человека («Мои Пенаты»). Вскоре по проложенному Батюшковым пути пойдут поэты-романтики.

О чем надо знать

Батюшков писал о себе: «Что говорить о стихах моих! Я похож на человека, который не дошел до цели своей, а нес он на голове красивый сосуд, чем-то наполненный. Сосуд сорвался с головы, упал и разбился вдребезги, поди узнай теперь, что в нем было». Психическое заболевание Константина Батюшкова, видимо, был наследственным. На это указывают судьбы его матери и сестры. Приступы тревоги, отчаяния и уныния нередко одолевали поэта задолго до 1823 года. Еще в 1815 году Батюшков писал Жуковскому: «С рождения я имел на душе черное пятно, которое росло с летами и чуть было не зачернило всю душу. Бог и рассудок спасли. Надолго ли – не знаю!». В том же году Батюшков перенес сильное нервное расстройство из-за разрыва с невестой. Из-за острых приступов хандры и «охоты к перемене мест» Батюшков почти не жил на одном месте более полугода. В деревне он страдал от одиночества, а оказываясь в Москве или Петербурге мечтал об уединении.

3 апреля 1830 года в дом в Тишинском переулке, где поэт жил под надзором доктора Дитриха, его родные пригласили священника, чтобы отслужить всенощную. На службе присутствовал Пушкин. После службы он вошел в комнату Батюшкова и попытался заговорить с ним, но больной его не узнал. Предполагают, что под впечатлением от этой встречи Пушкин написал стихотворение «Не дай мне бог сойти с ума…».

Прямая речь

О, память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной
И часто сладостью своей
Меня в стране пленяешь дальней.
Я помню голос милых слов,
Я помню очи голубые,
Я помню локоны златые
Небрежно вьющихся власов.
Моей пастушки несравненной
Я помню весь наряд простой,
И образ милый, незабвенный
Повсюду странствует со мной.
Хранитель – Гений мой – любовью
В утеху дан разлуки он:
Засну ль? приникнет к изголовью
И усладит печальный сон.
Константин Батюшков «Мой Гений» (1815)

Недавно я имел случай познакомиться с странным человеком, каких много! Вот некоторые черты его характера и жизни.

Ему около тридцати лет. Он то здоров, очень здоров, то болен, при смерти болен. Сегодня беспечен, ветрен, как дитя; посмотришь завтра – ударился в мысли, в религию и стал мрачнее инока. Лицо у него точно доброе, как сердце, но столь же непостоянное. Он тонок, сух, бледен, как полотно. Он перенес три войны и на биваках был здоров, в покое – умирал! В походе он никогда не унывал и всегда готов был жертвовать жизнию с чудесною беспечностию, которой сам удивлялся; в мире для него все тягостно, и малейшая обязанность, какого бы рода ни было, есть свинцовое бремя. Когда долг призывает к чему-нибудь, он исполняет великодушно, точно так, как в болезни принимают ревень, не поморщившись. Но что в этом хорошего? К чему служит это? Он мало вещей или обязанностей считает за долг, ибо его маленькая голова любит философствовать, но так криво, так косо, что это вредит ему бесперестанно. Он служил в военной службе и в гражданской: в первой очень усердно и очень неудачно; во второй удачно и очень не усердно. Обе службы ему надоели, ибо поистине он не охотник до чинов и крестов. А плакал, когда его обошли чином и не дали креста. Как растолкуют это? Он вспыльчив, как собака, и кроток, как овечка. В нем два человека: один – добр, прост, весел, услужлив, богобоязлив, откровенен до излишества, щедр, трезв, мил; другой человек – не думайте, чтобы я увеличивал его дурные качества, право не г, и вы увидите сами почему, – другой человек – злой, коварный, завистливый, жадный, иногда корыстолюбивый, но редко; мрачный, угрюмый, прихотливый, недовольный, мстительный, лукавый, сластолюбивый до излишества, непостоянный в любви и честолюбивый во всех родах честолюбия. Этот человек, то есть черный, – прямой урод. Оба человека живут в одном теле. Как это? Не знаю; знаю только, что у нашего чудака профиль дурного человека, а посмотришь в глаза, так найдешь доброго: надобно только смотреть пристально и долго. За это единственно я люблю его! Горе, кто знает его с профили! Послушайте далее. Он имеет некоторые таланты и не имеет никакого. Ни в чем не успел, а пишет очень часто. Ум его очень длинен и очень узок. Терпение его, от болезни ли, или от другой причины, очень слабо; внимание рассеянно, память вялая и притуплена чтением; посудите сами, как успеть ему в чем-нибудь? В обществе он иногда очень мил, иногда очень нравился каким-то особенным манером, тогда как приносил в него доброту сердечную, беспечность и снисходительность к людям; но как стал приносить самолюбие, уважение к себе, упрямство и душу усталую, то все увидели в нем человека моего с профили. Он иногда удивительно красноречив: умеет войти, сказать; иногда туп, косноязычен, застенчив. Он жил в аде, он был на Олимпе. Это приметно в нем. Он благословен, он проклят каким-то гением. Три дни думает о добре, желает сделать доброе дело – вдруг недостанет терпения, на четвертый он сделается зол, неблагодарен: тогда не смотрите на профиль его! Он умеет говорить очень колко; пишет иногда очень остро насчет ближнего. Но тот человек, то есть добрый, любит людей и горестно плачет над эпиграммами черного человека. Белый человек спасает черного слезами перед творцом, слезами живого раскаяния и добрыми поступками перед людьми. Дурной человек все портит и всему мешает: он надменнее сатаны, а белый не уступает в доброте ангелу-хранителю. Каким странным образом здесь два составляют одно? зло так тесно связано с добром и отличено столь резкими чертами? Откуда этот человек или эти человеки, белый и черный, составляющие нашего знакомца? Но продолжим его изображение.

Читайте также:  Значение Белинского: сочинение

Он – который из них, белый или черный – он или они оба любят славу. Черный все любит, даже готов стать на колени и Христа ради просить, чтобы его похвалили: так он суетен; другой, напротив того, любит славу, как любил ее Ломоносов, и удивляется черному нахалу. У белого совесть чувствительна, у другого – медный лоб. Белый обожает друзей и готов для них в огонь; черный не даст и ногтей обстричь для дружества, так он любит себя пламенно.

Но в дружестве, когда дело идет о дружестве, черному нет места: белый на страже. В любви .. но не кончим изображение, оно и гнусно и прелестно! Все, что ни скажешь хорошего насчет белого, черный припишет себе. Заключим: эти два человека или сей один человек живет теперь в деревне и пишет свой портрет пером по бумаге. Пожелаем ему доброго аппетита, он идет обедать. Это я. Догадались ли теперь?

Из записной книжки Константина Батюшкова (1817)

Известие твое о Батюшкове меня сокрушает. Мы все рождены под каким-то бедственным созвездием. Не только общественное благо, но и частное не дается нам. Чорт знает как живем, к чему живем! На плахе какой-то роковой необходимости приносим на жертву друзей своих, себя, бытие наше. Бедный Батюшков, один в Симферополе, в трактире, брошенный на съедение мрачным мечтам расстроенного воображения — есть событие, достойное русского быта и нашего времени.
Из письма Петра Вяземского Александру Тургеневу 9 апреля 1823 года

В пышную, торжественную, но тяжелую, неуклюжую поэзию первого десятилетия XIX века Батюшков входит как смелый новатор, как яростный поборник тщательной работы над словом. Он не просто пишет стих, он отшлифовывает его как кусок мрамора. Хорошо знакомый с итальянским языком, он смело берется за труднейшую и, как тогда считали, невыполнимую задачу – перенести в русский стих, привыкший к неуклюжему величию державинских од, мелодичность и выразительность итальянского языка.
Батюшков не только оттачивал свой стих так, что тот лился как мелодия флейты, но заставлял русский язык, привыкший к славянизмам и варварским усечениям, звучать всей причудливой гаммой итальянской речи. – «Звуки итальянские, что за чудотворец этот Батюшков!» – восторженно писал Пушкин на полях одного из его стихотворений. И со стороны мелодики стиха, выпуклости образов у Батюшкова, действительно, нет соперников в поэзии пушкинского периода, кроме самого Пушкина.
Пушкин шел за Батюшковым и по следам Батюшкова. Он почти полностью проделал весь путь его творческого развития, но для этого ему понадобилась не целая жизнь, как Батюшкову, а всего 3-4 года. Все стихотворения Пушкина, относящиеся к так называемому лицейскому периоду (1814-1818), связаны с именем Батюшкова. Батюшков не был великим поэтом, но взволнованное дыхание его стиха с гениальной силой зазвучало именно в мощных ямбах Пушкина. После Батюшкова приход Пушкина был уже исторически подготовлен.

Ты знаешь, что изрек,
Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?
Рабом родится человек,
Рабом в могилу ляжет,
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной чудной слез,
Страдал, рыдал, терпел, исчез?
Константин Батюшков

Шесть фактов о Константине Батюшкове

  • Первой литературной работой Константина Батюшкова стал перевод на французский язык слова митрополита Платона по случаю коронации Александра I.
  • Среди стихотворений Батюшкова есть и подражание знаменитой оде Горация «К Мельпомене». Это одно из немногих его стихотворений, написанных в годы болезни.
  • В «Арзамасе» Батюшков носил прозвище Ахилл.
  • Элегия Батюшкова «Мой Гений» была положена на музыку М. И. Глинкой.
  • Батюшков упоминается в стихотворении Мандельштама «Нет, не луна, а светлый циферблат». Слова Батюшкова, приводимые в стихотворении, взяты из записок доктора Дитриха («Он спрашивал сам себя несколько раз во время путешествия, глядя на меня с насмешливой улыбкой и делая рукой движение, как будто бы он достает часы из кармана: ″Который час?″ — и сам отвечал себе: ″Вечность″»).
  • Батюшков похоронен в Спасо-Прилуцком монастыре (ныне на окраине Вологды). Могила сохранилась.

Материалы о Константине Батюшкове

Текст книги “Сочинения в прозе и стихах, Константина Батюшкова”

Это произведение, предположительно, находится в статусе ‘public domain’. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.

Автор книги: Виссарион Белинский

Жанр: Литература 19 века, Классика

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Виссарион Григорьевич Белинский

Сочинения в прозе и стихах, Константина Батюшкова

СОЧИНЕНИЯ В ПРОЗЕ И СТИХАХ, КОНСТАНТИНА БАТЮШКОВА. Издание второе. Санкт-Петербург, в типографии И. Глазунова. 1834. Две части: I – 340; II – 270. (8).

Наша литература, чрезвычайно богатая громкими авторитетами и звонкими именами, бедна до крайности истинными талантами. Вся ее история шла таким образом: вместе с каким-нибудь светилом, истинным или ложным, появлялось человек до десяти бездарных людей, которые, обманываясь сами в своем художническом призвании, обманывали неумышленно и добродушную и доверчивую нашу публику, блистали по нескольку мгновений, как воздушные метеоры, и тотчас погасали. Сколько пало самых громких авторитетов с 1825 года по 1835? Теперь даже и боги этого десятилетия, один за другим, лишаются своих алтарей и погибают в Лете с постепенным распространением истинных понятий об изящном и знакомства с иностранными литературами. Тредьяковский, Поповский, Сумароков, Херасков, Петров, Богданович, Бобров, Капнист, г. Воейков, г. Катенин, г. Лобанов, Висковатов, Крюковской, С. Н. Глинка, Бунина, братья Измайловы, В. Пушкин, Майков, кн. Шаликов – все эти люди не только читались и приводили в восхищение, но даже почитались поэтами; этого мало, некоторые из них слыли гениями первой величины, как-то: Сумароков, Херасков, Петров и Богданович; другие были удостоены тогда почетного, по теперь потерявшего смысл титла образцовых писателей [1] . Теперь, увы! имена одних из них известны только по преданиям о их существовании, других потому только, что они еще живы как люди, если не как поэты… Имя самого Карамзина уважается теперь как имя незабвенного действователя на поприще образования и двигателя общества, как писателя с умом и рвением к добру, но уже не как поэта-художника… Но хотя авторская слава так часто бывает непрочна, хотя удивление и хвала толпы бывают так часто ложны, однако, слепая, она иногда, как будто невзначай, преклоняет свои колена и пред истинным достоинством. Но, повторяю, она часто делает это по слепоте, невзначай, ибо превозносит художника за то, за что порицает его потомство, и, наоборот, порицает его за то, за что превозносит его потомство. Батюшков служит самым убедительным доказательством сей истины. Что этот человек был истинный поэт, что у него было большое дарование, в этом нет никакого сомнения. Но за что превозносили его похвалами современники, чему удивлялись они в нем, почему провозгласили его образцовым (в то время то же, что ныне гениальным) писателем. Отвечаю утвердительно: правильный и чистый язык, звучный и легкий стих, пластицизм форм, какое-то жеманство и кокетство в отделке, словом, какая-то классическая щеголеватость – вот что пленяло современников в произведениях Батюшкова. В то время о чувстве не хлопотали, ибо почитали его в искусстве лишним и пустым делом, требовали искусства, а это слово имело тогда особенное значение и значило почти одно и то же с вычурностию и неестественностию. Впрочем, была и другая важная причина, почему современники особенно полюбили и отличили Батюшкова. Надобно заметить, что у нас классицизм имел одно резкое отличие от французского классицизма: как французские классики старались щеголять звонкими и гладкими, хотя и надутыми, стихами и вычурно обточенными фразами, так наши классики старались отличаться варварским языком, истинною амальгамою славянщины и искаженного русского языка, обрубали слова для меры, выламывали дубовые фразы и называли это пиитическою вольностию, которой во всех эстетиках посвящалась особая глава. Батюшков первый из русских поэтов был чужд этой пиитической вольности — и современники его разахались. Мне скажут, что Жуковский еще прежде Батюшкова выступил на поприще литературы; так, но Жуковского тогда плохо разумели, ибо он был слишком не по плечу тогдашнему обществу, слишком идеален, мечтателен, и посему был заслонен Батюшковым. Итак, Батюшкова провозгласили образцовым поэтом и прозаиком и советовали молодым людям, упражняющимся (в часы досугов, от нечего делать) словесностию, подражать ему. Мы, с своей стороны, никому не посоветуем подражать Батюшкову, хотя и признаем в нем большое поэтическое дарование, а многие из его стихотворений, несмотря на их щеголеватость, почитаем драгоценными перлами нашей литературы. Батюшков был вполне сын своего времени. Он предощущал какую-то новую потребность в своем художественном направлении, но, увлеченный классическим воспитанием, которое основывалось ином и безотчетном удивлении к греческой и латинской литературе, скованный слепым обожанием французской словесности и французских теорий, он не умел уяснить себе того, что предощущал каким-то темным чувством. Вот почему вместе с элегиею «Умирающий Тасс» – этим произведением, которое отличается глубоким чувством, не поглощенным формою, энергическим талантом, и которому в параллель можно поставить только «Андрея Шенье» Пушкина, он написал потом вялое, прозаическое послание к Тассу <1>(ч. II, стр. 98); вот почему он, творец «Элегии на развалинах замка в Швеции», «Тень друга», «Последняя весна», «Омир и Гезиод», «К другу», «К Карамзину», «И. М. М. А.», «К Н.» <2>, «Переход чрез Рейн», – подражал пошлому Парни, оставил нам скучную сказку «Странствователь и домосед», отрывочный перевод из Тасса <3>, ужасающий херасковскими ямбами, и множество стихотворений решительно плохих и, наконец, множество балласту, состоящего из эпиграмм, мадригалов и тому подобного; вот почему, признаваясь, что «древние герои под пером Фонтенеля нередко преображаются в придворных Лудовикова времени и напоминают нам учтивых пастухов того же автора, которым недостает парика, манжет и красных каблуков, чтобы шаркать в королевской передней» (ч. I, стр. 101), он не видел того же самого в сочинениях Расина и Вольтера и восхищался Рюриками, Оскольдами, Олегами Муравьева, в котором благородного сановника, добродетельного мужа, умного и образованного человека смешивал с поэтом и художником [2] . Кроме поименованных мною стихотворений, некоторые замечательны по прелести стиха и формы, как, например: «Воспоминание», «Выздоровление», «Мои пенаты», «Таврида», «Источник», «Пленный», «Отрывок из элегии» <4>(стр. 75), «Мечта», «К П-ну», «Разлука», «Вакханка» и даже самые подражания Парни. Все остальное посредственно. Вообще отличительный характер стихотворений Батюшкова составляет какая-то беспечность, легкость, свобода, стремление не к благородным, но к облагороженным наслаждениям жизни; в сем случае они гармонируют с первыми произведениями Пушкина, исключая, разумеется, тех, кои, у сего последнего, проникнуты глубоким чувством. Проза его любопытна, как выражение мнений и понятий одного из умнейших и образованнейших людей своего времени. Во всем прочем, кроме разве хорошего языка и слога она не заслуживает никакого внимания. Впрочем, лучшие прозаические статьи суть: «Нечто о морали, основанной на философии и религии», «О поэзии и поэте», «Прогулка в Академию», а самые худшие: «О легкой поэзии», «О сочинениях Муравьева» <5>и в особенности повесть «Предслава и Добрыня».

Теперь об издании. Наружность оного не только опрятна и красива, но даже роскошна и великолепна. Нельзя не поблагодарить от души г. Смирдина за этот прекрасный подарок, сделанный им публике, тем более что он уже не первый и, надеемся, не последний. Цена, по красоте издания, самая умеренная: в Петербурге 15, а с пересылкою в другие города 17 рублей. Вот чем должны заслуживать общее уважение гг. книгопродавцы. Бескорыстных подвигов мы можем желать от них, но не требовать; цель деятельности купца есть барыши; в этом нет ничего предосудительного, если только он приобретает эти барыши честно и добросовестно, если он только не способствует, своими денежными средствами и своею излишнею падкостию к выгодам, распространению дурных книг и развращению общественного вкуса.

Жаль только, что это издание, вполне удовлетворяя требования вкуса в наружных достоинствах, не удовлетворяет их во внутренних. Еще при выходе сочинений Державина г. Смирдину было замечено в одном московском журнале, что стихотворения должны располагаться в хронологическом порядке, сообразно со временем их появления в свет <6>. Такого рода издания представляют любопытную картину постепенного развития таланта художника и дают важные факты для эстетика и для историка литературы. Напрасно г. Смирдин не обратил на это внимания.

Издание украшено портретом и двумя виньетками превосходной отделки. Первый рисован г. Кипренским, а последние Брюлловым; гравированы же тот и другие г. Галактионовым.

Сочинения в прозе и стихах, Константина Батюшкова (fb2)

Виссарион Григорьевич Белинский Сочинения в прозе и стихах, Константина Батюшкова

СОЧИНЕНИЯ В ПРОЗЕ И СТИХАХ, КОНСТАНТИНА БАТЮШКОВА. Издание второе. Санкт-Петербург, в типографии И. Глазунова. 1834. Две части: I – 340; II – 270. (8).

Наша литература, чрезвычайно богатая громкими авторитетами и звонкими именами, бедна до крайности истинными талантами. Вся ее история шла таким образом: вместе с каким-нибудь светилом, истинным или ложным, появлялось человек до десяти бездарных людей, которые, обманываясь сами в своем художническом призвании, обманывали неумышленно и добродушную и доверчивую нашу публику, блистали по нескольку мгновений, как воздушные метеоры, и тотчас погасали. Сколько пало самых громких авторитетов с 1825 года по 1835? Теперь даже и боги этого десятилетия, один за другим, лишаются своих алтарей и погибают в Лете с постепенным распространением истинных понятий об изящном и знакомства с иностранными литературами. Тредьяковский, Поповский, Сумароков, Херасков, Петров, Богданович, Бобров, Капнист, г. Воейков, г. Катенин, г. Лобанов, Висковатов, Крюковской, С. Н. Глинка, Бунина, братья Измайловы, В. Пушкин, Майков, кн. Шаликов – все эти люди не только читались и приводили в восхищение, но даже почитались поэтами; этого мало, некоторые из них слыли гениями первой величины, как-то: Сумароков, Херасков, Петров и Богданович; другие были удостоены тогда почетного, по теперь потерявшего смысл титла образцовых писателей [1] . Теперь, увы! имена одних из них известны только по преданиям о их существовании, других потому только, что они еще живы как люди, если не как поэты… Имя самого Карамзина уважается теперь как имя незабвенного действователя на поприще образования и двигателя общества, как писателя с умом и рвением к добру, но уже не как поэта-художника… Но хотя авторская слава так часто бывает непрочна, хотя удивление и хвала толпы бывают так часто ложны, однако, слепая, она иногда, как будто невзначай, преклоняет свои колена и пред истинным достоинством. Но, повторяю, она часто делает это по слепоте, невзначай, ибо превозносит художника за то, за что порицает его потомство, и, наоборот, порицает его за то, за что превозносит его потомство. Батюшков служит самым убедительным доказательством сей истины. Что этот человек был истинный поэт, что у него было большое дарование, в этом нет никакого сомнения. Но за что превозносили его похвалами современники, чему удивлялись они в нем, почему провозгласили его образцовым (в то время то же, что ныне гениальным) писателем. Отвечаю утвердительно: правильный и чистый язык, звучный и легкий стих, пластицизм форм, какое-то жеманство и кокетство в отделке, словом, какая-то классическая щеголеватость – вот что пленяло современников в произведениях Батюшкова. В то время о чувстве не хлопотали, ибо почитали его в искусстве лишним и пустым делом, требовали искусства, а это слово имело тогда особенное значение и значило почти одно и то же с вычурностию и неестественностию. Впрочем, была и другая важная причина, почему современники особенно полюбили и отличили Батюшкова. Надобно заметить, что у нас классицизм имел одно резкое отличие от французского классицизма: как французские классики старались щеголять звонкими и гладкими, хотя и надутыми, стихами и вычурно обточенными фразами, так наши классики старались отличаться варварским языком, истинною амальгамою славянщины и искаженного русского языка, обрубали слова для меры, выламывали дубовые фразы и называли это пиитическою вольностию, которой во всех эстетиках посвящалась особая глава. Батюшков первый из русских поэтов был чужд этой пиитической вольности — и современники его разахались. Мне скажут, что Жуковский еще прежде Батюшкова выступил на поприще литературы; так, но Жуковского тогда плохо разумели, ибо он был слишком не по плечу тогдашнему обществу, слишком идеален, мечтателен, и посему был заслонен Батюшковым. Итак, Батюшкова провозгласили образцовым поэтом и прозаиком и советовали молодым людям, упражняющимся (в часы досугов, от нечего делать) словесностию, подражать ему. Мы, с своей стороны, никому не посоветуем подражать Батюшкову, хотя и признаем в нем большое поэтическое дарование, а многие из его стихотворений, несмотря на их щеголеватость, почитаем драгоценными перлами нашей литературы. Батюшков был вполне сын своего времени. Он предощущал какую-то новую потребность в своем художественном направлении, но, увлеченный классическим воспитанием, которое основывалось ином и безотчетном удивлении к греческой и латинской литературе, скованный слепым обожанием французской словесности и французских теорий, он не умел уяснить себе того, что предощущал каким-то темным чувством. Вот почему вместе с элегиею «Умирающий Тасс» – этим произведением, которое отличается глубоким чувством, не поглощенным формою, энергическим талантом, и которому в параллель можно поставить только «Андрея Шенье» Пушкина, он написал потом вялое, прозаическое послание к Тассу (ч. II, стр. 98); вот почему он, творец «Элегии на развалинах замка в Швеции», «Тень друга», «Последняя весна», «Омир и Гезиод», «К другу», «К Карамзину», «И. М. М. А.», «К Н.» , «Переход чрез Рейн», – подражал пошлому Парни, оставил нам скучную сказку «Странствователь и домосед», отрывочный перевод из Тасса , ужасающий херасковскими ямбами, и множество стихотворений решительно плохих и, наконец, множество балласту, состоящего из эпиграмм, мадригалов и тому подобного; вот почему, признаваясь, что «древние герои под пером Фонтенеля нередко преображаются в придворных Лудовикова времени и напоминают нам учтивых пастухов того же автора, которым недостает парика, манжет и красных каблуков, чтобы шаркать в королевской передней» (ч. I, стр. 101), он не видел того же самого в сочинениях Расина и Вольтера и восхищался Рюриками, Оскольдами, Олегами Муравьева, в котором благородного сановника, добродетельного мужа, умного и образованного человека смешивал с поэтом и художником [2] . Кроме поименованных мною стихотворений, некоторые замечательны по прелести стиха и формы, как, например: «Воспоминание», «Выздоровление», «Мои пенаты», «Таврида», «Источник», «Пленный», «Отрывок из элегии» (стр. 75), «Мечта», «К П-ну», «Разлука», «Вакханка» и даже самые подражания Парни. Все остальное посредственно. Вообще отличительный характер стихотворений Батюшкова составляет какая-то беспечность, легкость, свобода, стремление не к благородным, но к облагороженным наслаждениям жизни; в сем случае они гармонируют с первыми произведениями Пушкина, исключая, разумеется, тех, кои, у сего последнего, проникнуты глубоким чувством. Проза его любопытна, как выражение мнений и понятий одного из умнейших и образованнейших людей своего времени. Во всем прочем, кроме разве хорошего языка и слога она не заслуживает никакого внимания. Впрочем, лучшие прозаические статьи суть: «Нечто о морали, основанной на философии и религии», «О поэзии и поэте», «Прогулка в Академию», а самые худшие: «О легкой поэзии», «О сочинениях Муравьева» и в особенности повесть «Предслава и Добрыня».

Читайте также:  Белинский: основоположник русской критической литературы: сочинение

Теперь об издании. Наружность оного не только опрятна и красива, но даже роскошна и великолепна. Нельзя не поблагодарить от души г. Смирдина за этот прекрасный подарок, сделанный им публике, тем более что он уже не первый и, надеемся, не последний. Цена, по красоте издания, самая умеренная: в Петербурге 15, а с пересылкою в другие города 17 рублей. Вот чем должны заслуживать общее уважение гг. книгопродавцы. Бескорыстных подвигов мы можем желать от них, но не требовать; цель деятельности купца есть барыши; в этом нет ничего предосудительного, если только он приобретает эти барыши честно и добросовестно, если он только не способствует, своими денежными средствами и своею излишнею падкостию к выгодам, распространению дурных книг и развращению общественного вкуса.

Жаль только, что это издание, вполне удовлетворяя требования вкуса в наружных достоинствах, не удовлетворяет их во внутренних. Еще при выходе сочинений Державина г. Смирдину было замечено в одном московском журнале, что стихотворения должны располагаться в хронологическом порядке, сообразно со временем их появления в свет . Такого рода издания представляют любопытную картину постепенного развития таланта художника и дают важные факты для эстетика и для историка литературы. Напрасно г. Смирдин не обратил на это внимания.

Издание украшено портретом и двумя виньетками превосходной отделки. Первый рисован г. Кипренским, а последние Брюлловым; гравированы же тот и другие г. Галактионовым.

Сноски

Вот, например, что писал о Майкове знаменитый драматург наш кн. Шаховской в кратком предисловии к своей ирои-комической поэме «Расхищенные шубы», помещенной в «Чтении в Беседе любителей российского слова» 1811 года: «На нашем языке Василий Иванович Майков сочинил «Елисея», шуточную поэму в 4 песнях. Отличные дарования сего поэта и прекраснейшие стихи (!!), которыми наполнено (чем: отличными дарованиями или прекраснейшими стихами?) его сочинение, заслуживают справедливые похвалы всех любителей русского слова; но содержание поэмы, взятое из само-простонародных происшествий, и буйственные действия его героя не позволяют причесть сие острое и забавное творение к роду ирои-комических поэм, необходимо требующих благопристойной шутливости» (стр. 46). Так как это было давно, то я привожу это мнение не в укор знаменитому и многоуважаемому мною драматургу, а как факт для истории русской литературы и доказательство, как непрочно удивление современников к авторам.

Муравьев как писатель замечателен по своему нравственному направлению, в котором просвечивалась его прекрасная душа, и по хорошему языку и слогу, который, как то можно заметить даже из отрывков, приведенных Батюшковым, едва ли уступает карамзинскому.

Комментарии

Стихотворение называется «К Тассу» («Позволь, священна тень, безвестному певцу…»).

Ряд произведений Батюшкова назван неточно. В рецензируемом издании они опубликованы под названием: «На развалинах замка в Швеции», «Гезиод и Омир, соперники», «Карамзину» (в современных изданиях печатается под названием «К творцу «Истории государства Российского»), Послание И. М. М А «. Стихотворение «К Н.» теперь печатается под названием «К Hикитe».

Речь идет о переводе из I песни «Освобожденного Иерусалима»! «Скончал пустынник речь! – Небесно вдохновенье!»

В современных изданиях это стихотворение печатается под названием «Элизий».

Ряд названий приведен Белинским неточно. Нужно: «Ничто о поэте и поэзии», «Прогулка в Академию художеств», «Речь о влиянии легкой поэзии на язык», «Письмо к И. М. М А о сочинениях г. Муравьева».

Замечание высказал Н. Полевой в статье «Сочинения Державина» (см. «Московский телеграф», 1832, № 15, с. 397). Это было одно из первых – если не первое – обоснование у нас идеи последовательно «хронологического порядка» при расположении сочинений писателя.

Сочинения в прозе и стихах, Константина Батюшкова

Виссарион Григорьевич Белинский Сочинения в прозе и стихах, Константина Батюшкова

Наша литература, чрезвычайно богатая громкими авторитетами и звонкими именами, бедна до крайности истинными талантами. Вся ее история шла таким образом: вместе с каким-нибудь светилом, истинным или ложным, появлялось человек до десяти бездарных людей, которые, обманываясь сами в своем художническом призвании, обманывали неумышленно и добродушную и доверчивую нашу публику, блистали по нескольку мгновений, как воздушные метеоры, и тотчас погасали. Сколько пало самых громких авторитетов с 1825 года по 1835? Теперь даже и боги этого десятилетия, один за другим, лишаются своих алтарей и погибают в Лете с постепенным распространением истинных понятий об изящном и знакомства с иностранными литературами. Тредьяковский, Поповский, Сумароков, Херасков, Петров, Богданович, Бобров, Капнист, г. Воейков, г. Катенин, г. Лобанов, Висковатов, Крюковской, С. Н. Глинка, Бунина, братья Измайловы, В. Пушкин, Майков, кн. Шаликов – все эти люди не только читались и приводили в восхищение, но даже почитались поэтами; этого мало, некоторые из них слыли гениями первой величины, как-то: Сумароков, Херасков, Петров и Богданович; другие были удостоены тогда почетного, по теперь потерявшего смысл титла образцовых писателей[1]. Теперь, увы! имена одних из них известны только по преданиям о их существовании, других потому только, что они еще живы как люди, если не как поэты… Имя самого Карамзина уважается теперь как имя незабвенного действователя на поприще образования и двигателя общества, как писателя с умом и рвением к добру, но уже не как поэта-художника… Но хотя авторская слава так часто бывает непрочна, хотя удивление и хвала толпы бывают так часто ложны, однако, слепая, она иногда, как будто невзначай, преклоняет свои колена и пред истинным достоинством. Но, повторяю, она часто делает это по слепоте, невзначай, ибо превозносит художника за то, за что порицает его потомство, и, наоборот, порицает его за то, за что превозносит его потомство. Батюшков служит самым убедительным доказательством сей истины. Что этот человек был истинный поэт, что у него было большое дарование, в этом нет никакого сомнения. Но за что превозносили его похвалами современники, чему удивлялись они в нем, почему провозгласили его образцовым (в то время то же, что ныне гениальным) писателем. Отвечаю утвердительно: правильный и чистый язык, звучный и легкий стих, пластицизм форм, какое-то жеманство и кокетство в отделке, словом, какая-то классическая щеголеватость – вот что пленяло современников в произведениях Батюшкова. В то время о чувстве не хлопотали, ибо почитали его в искусстве лишним и пустым делом, требовали искусства, а это слово имело тогда особенное значение и значило почти одно и то же с вычурностию и неестественностию. Впрочем, была и другая важная причина, почему современники особенно полюбили и отличили Батюшкова. Надобно заметить, что у нас классицизм имел одно резкое отличие от французского классицизма: как французские классики старались щеголять звонкими и гладкими, хотя и надутыми, стихами и вычурно обточенными фразами, так наши классики старались отличаться варварским языком, истинною амальгамою славянщины и искаженного русского языка, обрубали слова для меры, выламывали дубовые фразы и называли это пиитическою вольностию, которой во всех эстетиках посвящалась особая глава. Батюшков первый из русских поэтов был чужд этой пиитической вольности — и современники его разахались. Мне скажут, что Жуковский еще прежде Батюшкова выступил на поприще литературы; так, но Жуковского тогда плохо разумели, ибо он был слишком не по плечу тогдашнему обществу, слишком идеален, мечтателен, и посему был заслонен Батюшковым. Итак, Батюшкова провозгласили образцовым поэтом и прозаиком и советовали молодым людям, упражняющимся (в часы досугов, от нечего делать) словесностию, подражать ему. Мы, с своей стороны, никому не посоветуем подражать Батюшкову, хотя и признаем в нем большое поэтическое дарование, а многие из его стихотворений, несмотря на их щеголеватость, почитаем драгоценными перлами нашей литературы. Батюшков был вполне сын своего времени. Он предощущал какую-то новую потребность в своем художественном направлении, но, увлеченный классическим воспитанием, которое основывалось ином и безотчетном удивлении к греческой и латинской литературе, скованный слепым обожанием французской словесности и французских теорий, он не умел уяснить себе того, что предощущал каким-то темным чувством. Вот почему вместе с элегиею «Умирающий Тасс» – этим произведением, которое отличается глубоким чувством, не поглощенным формою, энергическим талантом, и которому в параллель можно поставить только «Андрея Шенье» Пушкина, он написал потом вялое, прозаическое послание к Тассу <1>(ч. II, стр. 98); вот почему он, творец «Элегии на развалинах замка в Швеции», «Тень друга», «Последняя весна», «Омир и Гезиод», «К другу», «К Карамзину», «И. М. М. А.», «К Н.»<2>, «Переход чрез Рейн», – подражал пошлому Парни, оставил нам скучную сказку «Странствователь и домосед», отрывочный перевод из Тасса<3>, ужасающий херасковскими ямбами, и множество стихотворений решительно плохих и, наконец, множество балласту, состоящего из эпиграмм, мадригалов и тому подобного; вот почему, признаваясь, что «древние герои под пером Фонтенеля нередко преображаются в придворных Лудовикова времени и напоминают нам учтивых пастухов того же автора, которым недостает парика, манжет и красных каблуков, чтобы шаркать в королевской передней» (ч. I, стр. 101), он не видел того же самого в сочинениях Расина и Вольтера и восхищался Рюриками, Оскольдами, Олегами Муравьева, в котором благородного сановника, добродетельного мужа, умного и образованного человека смешивал с поэтом и художником[2]. Кроме поименованных мною стихотворений, некоторые замечательны по прелести стиха и формы, как, например: «Воспоминание», «Выздоровление», «Мои пенаты», «Таврида», «Источник», «Пленный», «Отрывок из элегии» <4>(стр. 75), «Мечта», «К П-ну», «Разлука», «Вакханка» и даже самые подражания Парни. Все остальное посредственно. Вообще отличительный характер стихотворений Батюшкова составляет какая-то беспечность, легкость, свобода, стремление не к благородным, но к облагороженным наслаждениям жизни; в сем случае они гармонируют с первыми произведениями Пушкина, исключая, разумеется, тех, кои, у сего последнего, проникнуты глубоким чувством. Проза его любопытна, как выражение мнений и понятий одного из умнейших и образованнейших людей своего времени. Во всем прочем, кроме разве хорошего языка и слога она не заслуживает никакого внимания. Впрочем, лучшие прозаические статьи суть: «Нечто о морали, основанной на философии и религии», «О поэзии и поэте», «Прогулка в Академию», а самые худшие: «О легкой поэзии», «О сочинениях Муравьева» <5>и в особенности повесть «Предслава и Добрыня».

Теперь об издании. Наружность оного не только опрятна и красива, но даже роскошна и великолепна. Нельзя не поблагодарить от души г. Смирдина за этот прекрасный подарок, сделанный им публике, тем более что он уже не первый и, надеемся, не последний. Цена, по красоте издания, самая умеренная: в Петербурге 15, а с пересылкою в другие города 17 рублей. Вот чем должны заслуживать общее уважение гг. книгопродавцы. Бескорыстных подвигов мы можем желать от них, но не требовать; цель деятельности купца есть барыши; в этом нет ничего предосудительного, если только он приобретает эти барыши честно и добросовестно, если он только не способствует, своими денежными средствами и своею излишнею падкостию к выгодам, распространению дурных книг и развращению общественного вкуса.

Жаль только, что это издание, вполне удовлетворяя требования вкуса в наружных достоинствах, не удовлетворяет их во внутренних. Еще при выходе сочинений Державина г. Смирдину было замечено в одном московском журнале, что стихотворения должны располагаться в хронологическом порядке, сообразно со временем их появления в свет<6>. Такого рода издания представляют любопытную картину постепенного развития таланта художника и дают важные факты для эстетика и для историка литературы. Напрасно г. Смирдин не обратил на это внимания.

Издание украшено портретом и двумя виньетками превосходной отделки. Первый рисован г. Кипренским, а последние Брюлловым; гравированы же тот и другие г. Галактионовым.

Ссылка на основную публикацию
×
×